– Андрей Сергеевич, в юбилейный год на нас обрушилось просто рекордное количество спектаклей по произведениям Чехова. Вам не кажется, что классик может надоесть зрителю?

– Чехов неисчерпаем, сколько бы к нему ни обращались. Всякий раз видишь в нем что-то ранее не замеченное, не почувствованное, не открытое. Я снимал фильм по «Дяде Ване» тридцать восемь лет назад. Я смотрю этот фильм сейчас другими глазами, как абсолютно чужую работу. И могу сказать, что сейчас «Дядю Ваню» ставит совершенно другой человек, с другим ощущением жизни. Со временем действительно на все смотришь по-новому. Мудрость есть смена иллюзий или смена одних глупостей другими. Скажем, тридцать восемь лет назад я еще не думал о смерти, просто в силу возраста. Молодым кажется, что они бессмертны. Чехов был смертельно болен, знал о своей болезни и именно поэтому он все время думал о смерти. И эта мысль очень многое определяла в его отношении к людям. Чехов вовсе не был добрым человеком, но людей он жалел. Не потому, что они талантливы, не потому, что они как-то особенно умны. Его герои часто мечтатели, прожектеры, претенциозные и не очень умные люди. Но он их жалел, потому что они должны умереть. Он видел все ужасы русской жизни: грязной, вульгарной, нищей, скучной. Вспомните его «Палату № 6». Там герой во всем городе нашел только одного человека, с которым можно было поговорить, – и тот был пациентом сумасшедшего дома, безумцем. «Палата № 6» – одно из самых точных и самых безнадежных произведений о русской жизни. Чехов никогда не обольщался иллюзиями о России, которыми увлекались и Достоевский, и Толстой. И, может, именно поэтому он до сих пор воспринимается современным писателем. Тогда как Толстой – великий гений из другого времени. Я иногда думаю, что бы произошло, если бы Чехов, прожив еще, скажем, пятнадцать лет, увидел Первую мировую войну, пережил революцию. Он, думаю, был бы еще более беспощадным к ней, чем Бунин или Горький.

– Боюсь, он бы умер, как умер Блок, оттого, что «кончился воздух»...

– Блок принял революцию. А Чехов ее никогда не мог бы принять. Он презирал русских либералов. И слишком хорошо знал природу русского человека, которая заставляет его замахиваться на великие дела и ничего не доводить до конца. Мы – нация мечтателей и опасных прожектеров. Русский человек всегда замахивается на великие дела и для этого непременно начинает с разрушения. Ему необходимо очистить пространство для нового. К тому моменту, когда все разрушено, запал кончается. Дети всегда все бурно начинают и быстро устают. Так и у нас, любое начинание быстро заканчивается пшиком от неспособности к ежедневному и методическому труду. Наши люди могут работать, только когда они вовлечены в работу эмоционально, но эмоции быстро выдыхаются...

– Видимо, повышенная эмоциональность, столь необходимая в актерском деле, и делает русских хорошими актерами?

– Русские актеры – лучшие в мире. И в этом я убедился на собственном опыте. Ни с французами, ни с итальянцами, скажем, Чехова по-настоящему поставить не получится. Они слишком многого в нем не понимают. Скажем, европейцы не знают, что такое холуйство. Это у нас чисто восточная черта. Чехов много невероятных вещей написал о темноте России, о ее дикости, жестокости. Это его поразительная фраза: «Все знают, что такое честный поступок, но никто не знает, что такое Честь». Или фраза, которая меня потрясла на всю жизнь: «Никто не знает настоящей правды». Это великая фраза. Это уже предвосхищение Эйнштейна: «Девяносто девять процентов реальности, окружающей нас, нам непонятны и неизвестны». Чехов был релятивистом и агностиком. И поэтому я нахожу его таким до жути современным.

– Как-то вы назвали его своим любимым писателем...

– Не только писателем, но и любимым человеком. Я им поверяю свою жизнь, поступки. Когда я ставлю спектакль, то именно Чехов для меня главный зритель. Хотя я совсем не уверен, что ему бы понравилось то, что я делаю. Но иногда мне кажется, что он бы это одобрил.

– Тем не менее, иногда про ваши фильмы или ваши спектакли высказываются суждения, что это, мол, не Чехов...

– Бывает. Буквально на днях слушал в телевизоре передачу Виталия Вульфа, где он говорил буквально следующее: «У Кончаловского очень странная «Чайка». Это, конечно, совсем не Чехов». Можно подумать, что Вульф точно знает, что такое Чехов и что такое не Чехов... Хотя еще сам Чехов говорил о русских критиках: «Ну, какая животная, слепая ненависть! Они нас судят, будто мы не художники, будто мы арестанты».

– Скажите, а неужели вас – маститого и признанного – до сих пор задевают критические стрелы?

– Конечно, они меня расстраивают. Это свидетельство непонимания. А ведь работаем мы как раз для того, чтобы передать свою мысль, свое видение. И если это не удается, то это грустно. Я никогда не думаю заранее о реакции публики, не представляю ее. Но, конечно, хочется, чтобы твои находки, твои открытия вызвали реакцию: «Да, так, конечно, только так! Как это раньше никто не догадывался!» А когда сталкиваешься с глухим непониманием, остается вспоминать того же Чехова: «На одного умного человека у нас приходится тысяча глупых, и ум теряется в толпе».

– Вы сейчас в репетициях вышли на предпремьерную прямую... Довольны ли вы командой?

– Спектакль еще очень сырой. В связи с беременностью ушла одна артистка, буквально за месяц пришлось вводить другую. Болезнь артиста... Все это сдвинуло сроки выпуска спектакля. Поэтому сейчас мы сыграем несколько прогонов на публике. Потом у нас гастроли в Италии, где, как я надеюсь, спектакль обкатается. Потом гастроли в Прибалтике. А уже к зиме – официальная премьера в Москве.