В редакции «РГ» побывал Андрей Кончаловский - один из немногих наших режиссеров, хорошо известных не только у нас, но и в мире. Он ставил на «Мосфильме» и в Голливуде, на театральных сценах и для телевидения, пройдя путь от почти диссидентской «Истории Аси Клячиной» до исторических эпопей «Сибириады», романтико-патриотического «Романса о влюбленных», серии голливудских картин, вошедших в «мэйнстрим» кинопроката, и метафорического «Дома дураков», принесшего ему «Серебряного льва» на Венецианском фестивале 2002 года. Его эволюция как человека и художника занимает воображение очень многих - но наша беседа началась с самого животрепещущего:

«Дом дураков» - куда дальше?

- Дальше? Я снял в Америке телефильм «Лев зимой», он был представлен на приз Emmy по шести номинациям и даже получил одну - за костюмы. Это ремейк знаменитой картины с Кэтрин Хэпберн и Питером О Тулом. В нашей версии играют Патрик Стюарт и Гленн Клоуз. В России вроде бы уже продается лицензионная копия. Кроме того, сейчас мы с Дуней Смирновой пишем сценарий к фильму, который будет называться «Глянец».

- О глянцевом журнале, глянцевой жизни, глянцевом сознании?

- Всё вместе. Я его задумал год назад, но был занят: ставил спектакль «Чайка», продюсировал программу своей жены Юлии Высоцкой «Едим дома», сейчас еще один спектакль надеюсь поставить... Делил свою жизнь между телевидением и сценой, пробовал успеть все сразу.

- Как кинорежиссер чувствует себя в телевизионной стихии?

- Очень интересно! Через ТВ можно дотянуться до тех зрителей, которые пока еще читают. Мне кажется, в кино в основном сейчас ходят люди от 15 до 25, которые очень мало читают. У нас сейчас происходят процессы, аналогичные тем, что шли в Америке, когда я решил уехать из Голливуда. В начале 90-х кино стало делаться, что называется, детьми, для детей и про детей. Теперь эта тенденция переехала к нам. Молодежь сейчас мало читает. А то поколение, которое смотрело мои картины тридцать лет назад, теперь больше смотрит телевизор, чем ходит в кино. Так что через ТВ до него еще можно достучаться - в сериалах, в телефильмах. Поясню на примере: не так давно я закончил первый фильм цикла «Бремя власти» - про Андропова. Эта фигура меня очень интересовала, но, помимо прочего, мне удалось поделиться в этом фильме своими политическими взглядами, а они у меня достаточно реакционные (я даже веду в одном журнале колонку «Записки реакционера»).

- А что, кино не дает возможности высказаться?

- В Америке еще можно снимать более или менее интеллигентные телефильмы по произведениям интеллигентных авторов - например, Гомера, которого я экранизировал в своей «Одиссее». А вот в кино это уже почти невозможно.

Средний бюджет картины - 70 млн. долларов, из них 20 тратят на рекламу. Вложения надо «отбивать». Значит, и картине быть как из Макдоналдса. Голливуд вообще очень похож на фабрику фаст-фуда. Ингредиенты не меняются. И - колоссальное количество потребителей. Но Америка - это не только Голливуд. В Штатах существуют независимый кинематограф, фестиваль в Сан Дансе. А Голливуд подминает молодой талант, будто то Спайк Ли или Тарантино, переваривает, и выходит подделка под независимое кино, которое на самом деле абсолютно зависимое.

- Как вы относитесь к процессу превращения киноискусства в кинобизнес?

- Оценки давать трудно. У нас все вообще немного по-другому. Наш кинематограф - это отражение развития цивилизации. Мы находимся между двумя эмисферами, западной и восточной, и стараемся принадлежать к западной, являясь на самом деле восточной. Об этом очень интересно написал Солженицын в статье «Беспощадная погоня за новизной и как она разрушила современную западную культуру», опубликованной в «Нью-Йорк таймс» в 1983 году. Он там писал о том, что постмодернизм, стремление к новизне стали важнее, чем содержание. И этим выделил важную сторону постмодернизма: древо западной культуры развивалось на корнях античности, через Возрождение до наших дней. И вот эта преемственность была сознательно разрушена во времена постмодерна.

В кино то же самое. Вы открываете журнал, а там разворот про Эдди Мерфи, который заплатил за этот разворот 30 тысяч. И его деньги срабатывают: вы идете на фильм с Мерфи. Маркетинг стал важнее, чем то, что он "маркетирует". Реклама стала править миром, на земле скоро не останется пространства без рекламы.

- Не означает ли это, что искусство теперь имеет больше шансов дойти до адресата? Что маркетинг снимает с него флер элитарности?

- Искусство не просто повернулось лицом к потребителю. Оно теперь делает только то, чего потребитель хочет. А хочет он, как правило, примитивного и доступного; это и получает. Чехов говорил о "народных театрах": какая белиберда! Надо не искусство спускать до народа, а народ поднимать до искусства.

- Недавно канал «Культура» показывал вашу «Асю Клячину». Почти во всех ваших картинах сквозит некий холодок, а здесь - искреннее желание понять свой народ. Как теперешний Кончаловский относится к самому себе времен «Аси Клячиной»?

- Я всегда делал кино, чтобы поделиться любовью к тем или иным характерам, бескорыстно понять человека - и ничего более. Я не испытал революции своих взглядов, а есть естественная эволюция в отношении к жизни, по мере накопления жизненного опыта. Все мои картины разные, о разном и по-разному получились, но я делал только то, что мне хочется, и потому счастлив. При советской власти не всегда можно было сказать правду, но я всегда избегал лжи. «Дядя Ваня» или «Сибириада» - абсолютно искренние картины, хотя свои задачи мне приходилось решать в условиях советской цензуры. Поэтому дальше была Америка, и я там снимал совсем другие картины, но тоже искренние. Поэтому они и провалились в прокате почти все, кроме «Поезда-беглеца».

- И все-таки, как вы относитесь к временам своей юности?

- Кроме счастья ничего не испытывал. Солнце было всегда, дождя не было никогда, снега тоже. Было солнце, красивые девочки дарили очаровательные улыбки, пьяный ходишь от гормонов... Вообще, я к себе отношусь... ну, неплохо. И мне всегда кажется, что мои картины лучше, чем они, наверное, есть на самом деле. «Дом дураков» для меня очень дорогая картина, а «Курочка Ряба» еще дороже. Это картина о крестьянской русской зависти, которая сейчас начинает в России обретать четкие и даже агрессивные черты.

- Вам не кажется, что в фильме «Дом дураков» было некое социо-политическое послание, которое не услышали власть и общество?

- Я делаю кино, чтобы выразить свое убеждение через чувство. Вы верно почувствовали в картине попытку понять противоположную сторону. Достоевский говорил: легко осудить злоумышленника, понять его - тяжкий труд. Я пытался эту работу выполнить. В данном случае злоумышленники - боевики. Мы пытаемся понять их культуру, их бытие, понять, что они за люди. Я не думаю, что задача кино - пророчествовать. Кинематограф сегодня - продукт общественного потребления. Картинка стала самоценной. Посмотрите газеты - картинки важнее текста, они вытесняют слова. И культура текста отмирает, он перестает быть нужным. Ницше правильно сказал, что многие беды человечества происходят от невнимания к банальным истинам: чисть зубы, пей чистую воду, не ври... Но ведь теперь воздух плохой, вода хлорированная, и не врать невозможно. Правду скажешь - наживешь врагов.

- В вас чувствуется страсть к культурологии, к аналитике...

- Я интересуюсь культурологией, потому что мне небезразлично будущее планеты и нашей страны. Американский сенатор Мойнехэн говорил: «Мы, консерваторы, отличаемся от либералов только одним: либералы думают, что политика определяет культуру. Мы же убеждены, что культура определит любую политику». Либералы думают, мол, сейчас я в политику приду, и все у меня получится. Ничего подобного - все обламывается о культуру. Вот консерваторы - те понимают, что культура перемелет и выгнет любую структуру в свою этическую форму, задаст свой характер отношений между индивидуумом и властью. Вообще в основе любой культуры - это характер отношений между индивидуумом и властью.

- А возможен ли в России консервативный проект?

- Она сама по себе консервативна. Я бы сказал так: не знаю, возможен ли консервативный проект, но либеральный - невозможен.

- Какие модели развития могут сейчас быть у России?

- Авторитарный, «замороженный» режим, который работает на благо народа и в понимает, что самая главная задача - это реформа национального сознания.. Россия самая богатая страна мира с едва ли не самым бедным населением. Почему? А потому, что это в нашей культуре заложено: православный человек сам не хочет быть богатым и другому не даст. Это то, что сознательно пытались разрушить Столыпин, когда доламывал крестьянскую общину, и Ленин. У Ильича не получилось. Получилось у Сталина: он согнал всех в колхоз, а это та же община. Носитель правосознания и демократии - буржуазия, а у нас ее никогда не было. Буржуазная революция - это революция граждан, которые осознают как свои обязанности, так и свои права по отношению к государству. Наша буржуазия никогда не была свободна от власти: все контролировал монарх.

- С этим можно поспорить...

- Вы хотите сказать о купцах? Но ведь они не имели ничего своего - только право торговать. Даже земли не имели. А буржуазность определяется не родом владений и занятий, а отношением субъекта и власти. Себя, например, я считаю буржуазным человеком, хотя живу в России, крестьянской по менталитету стране.

- А что такое крестьянский менталитет?

- Крестьянин - это община. Очень узкий круг доверия, ограниченный только своей семьей. Возвышение соседа воспринимается как угроза собственному благополучию. Он думает, что деньги - объективно существующая величина, которая только перераспределяется, и не задумывается о том, что капитал всегда прирастает. Поэтому в России так и любят говорить про богатеев: мол, наворовал... В буржуазном сознании возвышение соседа рождает мысль о том, что, если я буду так работать, я тоже разбогатею. Принципиально другая установка. Россия не единственная в этом роде. 80% населения планеты живет в крестьянском сознании, вся Латинская Америка.

- Кино - картинка. Чем вас привлекает театр?

- Кино - это подготовка: 20 секунд сняли - готовим следующий кадр. В театре занимаешься постоянным анализом, целишься в результат. В этом смысле театр для меня - наслаждение.

- Что вы сейчас ставите в театре?

- Идет «Чайка», где моя жена играет Нину Заречную. Готовлюсь ставить «Фрекен Жюли» Стриндберга. Очень трудная пьеса, для трех артистов всего. После Нины Заречной для Юли (Высоцкой. - Ред.) это очередная глыба, Эверест, на который ей надо забраться. Я хочу поставить еще по меньшей мере пару пьес Стриндберга и три - Шекспира.

- Интересно, что в минувшем сезоне был бум на постановки «Чайки». У вас были какие-то причины обратиться к чеховской комедии?

- Я ее ставил в парижском «Одеоне», и мне захотелось перенести этот спектакль на московскую сцену. Большинство постановок по Чехову оставляют ощущение, что в скучной стране живут унылые люди. А у Чехова масса юмора!

- У репертуарного театра сейчас есть будущее?

- Настоящий, мирового уровня репертуарный театр всегда формировался вокруг режиссера. Мейерхольд, Станиславский, Стреллер, Товстоногов. Вот Табаков, при моем глубоком к нему уважении, не режиссер: он замечательный артист и классический бизнесмен. А вот Фоменко создал свой ансамбль. У Анатолия Васильева маленький коллектив, который выживает только за счет фанатизма труппы. Но большой постановочный театр сегодня создать невозможно. Масштабных режиссеров почти нет, и виной тому, на мой взгляд, - увлечение молодых постмодернизмом с его отрицанием традиций. Но критики, увы, делают очень много для того, чтобы такие режиссеры стали звездами. Спектакли, которые у меня вызывают чувство протеста, критики считают гениальными. Например, шестичасовой «Вишневый сад» Някрошюса. Его сделал человек, который терпеть не может Россию. Спектакль про отвратительных людей в отвратительной стране.

- Но вы же сами часто показываете людей отвратительными.

- Никогда. Я этих людей обожаю. А то, что они глупы и претенциозны, не означает, что я их не люблю. Человечество надо любить не потому, что оно хорошее, а потому, что другого нету. Надо жалеть этих несчастных, чтобы было больно за то, что они так скучно проводят жизнь. За то, что считают себя гениями, а на самом деле - серость и посредственность. В этом величие Чехова. Он любит этих людей, он их жалеет. И ненавидит, как может ненавидеть мать своих детей, которые пьют и буянят. А когда пьеса идет шесть часов, - я не понимаю, за кого меня держат. Антон Павлович, кажется, во время репетиции «Вишневого сада» в середине третьего акта сказал «стоп». Станиславский: «Что такое?» А Чехов: «Все, пьеса кончена». – «Почему?» - «Она должна идти три часа шесть минут. Все, пьеса здесь кончилась». Им пришлось выбросить половину пауз... Для меня ремарка Чехова и его ход мысли священны. Я пытаюсь понимать людей через Чехова, а не через себя. И когда я его ставлю, у меня задача только одна - понять, что задумывалось.

- У вас какое-то интимное чувство к Чехову. На чем оно основано?

- Чехов был человек, который искренне хотел понять и искренне признался, что ничего не понял. Фридрих Горенштейн писал: если Толстой и Достоевский были донкихотами русской литературы, то Чехов был ее Гамлетом. У Толстого, Достоевского ответы есть, они вели читателя к своим постулатам, своей морали. А Чехов мучился оттого, что у него нет идеала. И это очень созвучно современному человеку, который искренне пытается понять.

- То есть ваш идеал - отказ от проповеди истины и поиска идеала?

- Почему? Я ищу, но это не значит, что найду. Движение - все, конечная цель - ничто. Большой художник никогда не говорит: я понял человека, он лишь движется в сторону понимания и никогда не достигнет его. Мне близки художники, у которых есть вопросы, но нет ответов. В большинстве современных постановок Чехова сквозит чрезмерная наглость режиссера, а ведь это в конечном счете неуверенность или художнический страх: «Я до конца не понимаю, и боюсь что другие заметят, что я не понимаю». И поэтому он стремится к «современной» форме, к шоку. А степень современности на самом деле определяется тем, заплачете вы, рассмеетесь или же нет. Я вот годами хожу смотреть эти спектакли, а эмоциональных откликов почти никогда не видел. Даже от тех, кому спектакль нравится.

- Интересно: вы уходите в театр, а ваш сын Егор, напротив, активно разрабатывает жилу кинобоевика...

- Не сравнивайте меня с Егором, он взрослый человек, ему 40 лет.

- «Антикиллер» вам понравился?

- Нет. Очень профессионально сделанный и очень вредный фильм... Как можно провоцировать чувство ненависти к людям "кавказской национальности"?!!

- Вы сказали сыну об этом?

- Сказал.

- Вы когда-то хотели открыть ресторан.

- Хотел. Может, еще открою.

- Будете там главным?

- Нет, что вы. Я по натуре не главный, я - идеолог. Бизнесом я заниматься не могу, все решения принимаю эмоционально. Поэтому все деньги могу растратить на глупости.

- Рецепты вашей супруги Юлии Высоцкой, говорят, - золотая жила.

- Она талант. Я не знал, что она так готовит, она сама не знала. Призналась мне недавно: я начала готовить, потому что ты никогда не требовал, чтобы я была на кухне... Знаете, есть такой артист, Дэниэл Дей-Льюис, он играл в «Бандах Нью-Йорка» усатого ирландца. Так он второй год живет во Флоренции и учится сапоги шить. Понимаете, какое счастье? Учиться шить сапоги! Он в рекламе снялся, миллион долларов получил - отдал какому-то благотворительному обществу. Хороший человек с хорошим приветом.

- Вы тоже хотели бы чем-то заниматься, сменить сферу творчества?

- У меня нет возможности. Самое большое наслаждение для меня - сажать деревья и делать вино. Обожаю деревья, совершенно первобытное чувство испытываю, как друид. Дерево нельзя построить, его можно только вырастить за десятки, иногда сотни лет.