Андрей Кончаловский любит Италию за темперамент народа, считает, что своей многослойностью человеческий опыт похож на печать в 3D, а меморандум о равенстве полов — лицемерный страх. Об этом режиссер рассказал «Известиям» после премьеры оперы «Отелло», поставленной им в Музыкальном театре им. К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко.

— С премьерой, Андрей Сергеевич. «Отелло» — это был ваш выбор или предложение театра?

— Это было предложение театра. Думаю, что «Отелло» как спектакль — выбор театра, но он шел навстречу пожеланиям Хиблы (примадонна МАМТа Хибла Герзмава. — «Известия»). Она поет Дездемону на сценах мира и, по-моему, очень хотела сделать эту роль в родном театре.

— Дирижер-постановщик «Отелло» Феликс Коробов говорит, что хотел бы поставить всего Верди. Если от театра поступит такое предложение, согласитесь?

— Как это — поставить всего Верди?

— То, что в Театре Станиславского еще не шло.

— Каждой опере требуется определенный интерпретатор композитора, и он живет в этом мире. Мне довольно сложно целиком уйти в оперу. Я ставлю спектакли, учу студентов, снимаю фильмы. Но всегда с удовольствием и с некоторым ужасом работаю в опере.

— Свои чувства во время спектакля я бы описала как наслаждение и шок. Поначалу наслаждаешься роскошным Возрождением, а затем изумляешься появлению Муссолини с соратниками. Какой-то необъяснимый стилистический слом.

— Мне трудно что-либо комментировать. Поняли — значит у меня получилось. Не поняли — значит не получилось либо у вас не получилось понять. Когда разговор заходит о режиссерской концепции, я думаю, что любой человеческий опыт, в том числе и художника, похож на печать в 3D — слой за слоем наслаиваются впечатления и размышления и результат соответствует годам работы. Поэтому можно сказать, что в 30 лет я имел десятилетний срок создания концепции, а сегодня — 60 лет истраченных на ее кристаллизацию. Поэтому можно сказать, что к этой опере я шел 60 лет, к следующей работе, если она состоится, — 61 год, и так далее. Это не значит, что всё это время я думал только о ней.

— Анонсируя «Отелло», вы сказали, что удел оперного режиссера — смирение.

— Да. Такова специфика работы.

— Полное уважение к музыке и замыслу композитора?

— Да.

— Зрительское изумление при смене времени и антуража действия — это часть вашего смирения или уже что-то другое?

— Смысл режиссуры в опере — не изуродовать интерпретацией музыку.

— Она воспринимается по-другому.

— Конечно. Это другой вопрос. Но если бы Верди жил в нашем веке, может быть, он даже по-другому писал эту оперу.

— Верди — это Италия. Микеланджело, герой вашего нового фильма «Грех» — тоже Италия. Дом у вас в Италии, последний спектакль — «Сцены из супружеской жизни»» по Бергману начал свою жизнь в Италии. Эта страна имеет для вас особое значение?

— Одно дело — дом в Италии, другое дело — спектакль в Италии. Эти вещи не имеют ничего общего. Меня позвали — я сделал, не позвали бы — я бы не делал.

— Но позвали вас именно в Италию.

— Значит, я востребован в этой стране как режиссер. Что касается дома в Италии, это был выбор места для отдыха. Я люблю Италию за климат, за культуру и за темперамент народа. Итальянцы любят восхищаться и не любят ненавидеть. Когда им что-то не нравится, они глаза опускают, а если им что-то нравится, они сразу начинают восхищаться. Такой у них темперамент. Думаю, это от погоды зависит и от средиземноморской диеты.

Но если бы меня позвали работать во Францию, я бы во Франции сделал спектакль. Выбор зависит от того, что предлагают. Когда мне предложили «Сцены из супружеской жизни» сделать в Италии, я подумал, что это интересно. Дело еще в том, что Юлия Высоцкая играет там на итальянском языке. Для нас это серьезное испытание. Играть Бергмана на итальянском и для итальянцев — сложно, но нам показалось очень заманчивым рискнуть. Я почти на всё соглашаюсь, честно говоря. Я любопытен.

— Что для вас «любопытство»?

— Под любопытством я имею в виду... Я ведь не знаю, что в итоге получится. Когда делаешь что-то — будь то опера, трагедия, комедия дель арте, это все разные жанры, которые хочется освоить, понять секрет, приоткрыть тайну. Фильмы с актерами-профессионалами и актерами-непрофессионалами тоже снимаешь по-разному, требуются разные условия. Возможности создания определенного мира очень многообразны. Будь то опера, спектакль или документальный фильм.

— Кстати, о кино. Вы резко раскритиковали меморандум о гендерном равноправии, заключенный между Каннским и Берлинским кинофестивалями, и получили критику в ответ. Организаторы последнего Каннского фестиваля очень стремились к равенству, тем не менее большинство призов досталось мужчинам. Может, и не стоит тема эмоций, раз всё остается, как было?

— Я не решаю за жюри. Мне просто кажется, что провозглашать гендерное равенство по отношению к произведениям искусства смешно. Меморандум о гендерном равноправии — это трагическое стремление к «справедливости», лицемерный страх, свойственный вечной посредственности. В конкурсе должны быть самые талантливые произведения искусства независимо от того, кто их создал.

В противном случае нужно судить по-другому. И премии делить по гендерному признаку: один главный приз мужчине, другой — женщине. Тогда можно во многих других позициях поставить знак равенства, разве нет? Почему женщины не участвуют наравне с мужчинами в борьбе самбо? Почему мало женщин-дирижеров? Почему женщины не играют на тромбоне? Есть же причины природные.

— Перечисленные вами профессии трудны физически, а технологические достижения облегчили режиссерский труд. Может, стоит дать женщинам шанс, уравнять, скажем, — пока в порядке эксперимента — количество мужских и женских фильмов в конкурсах?

— Произведение искусства судят по качеству, а не по полу создателя. Представим себе, что женщин-режиссеров в кино столько же, сколько мужчин, что они сняли больше хороших картин, или вообще в этом году все лучшие картины сняли женщины. А на фестиваль можно представить только половину женских шедевров, вторая половина должна состоять из фильмов, снятых мужчинами. Отборочная комиссия принуждена выбирать среди посредственных картин. Так бывает — ну нет выдающихся мужских фильмов в этом году, так сказать, неурожай у мужиков!

Требование гендерного равноправия в таком случае — чистая диктатура политической корректности. Если бы не было так страшно, было бы смешно. Уже пошло дальше, пишут: «Кончаловский возмущен и не хочет геев в кино». Ну что делать, трудно требовать культуры от журналистики.

И вообще, что такое гендерное равноправие, я, очевидно, не понимаю: не дорос. Есть создание Бога, природы, инь – янь, как хотите называйте. Женщина делает одно, мужчина другое. Есть масса вещей, которые женщина может, а мужчина — нет. Два разных пола и, следовательно, разные функции. Тогда надо смешивать функции, но во многих областях это невозможно. И попытки нарушить законы природы человечеству обойдутся дорого.

— Сурового вы мнения о человеке...

— Вы знаете, мое мнение, как и ваше, очень мало значат. Это мнения двух людей из 7 млрд, населяющих нашу планету. 7 млрд — и каждый имеет свое мнение и верит в свои истины. Поэтому всё, что я говорю, в принципе имеет очень мало последствий. Всё равно мир будет двигаться по своим законам, он и движется — мы не можем остановить этот процесс. В разных культурных этносистемах мир развивается по-разному. В Азии одно, на Ближнем Востоке другое. Посмотрим, до чего дойдет абсурд европейского сознания.

— Если на Западе диктатура политкорректности, то у нас ее порой элементарно не хватает. В ваших «Сценах из супружеской жизни» есть эпизод, где герой избивает жену. В Швеции, насколько я знаю, он вызвал возмущение, а у нас люди аплодируют: бьет — значит любит.

— Во-первых, эту сцену придумал классик — Ингмар Бергман. Я только ее интерпретировал. Во-вторых, у нас в зале никаких аплодисментов нет!

— Я была на премьере во МХАТе имени Горького, слышала.

— Я был на многих спектаклях. Зрители немеют от неожиданного поведения. Я тоже онемел, когда увидел ее в фильме Бергмана. Послушайте, куда вас несет, не могу понять: «Бьет жену, гендерное равноправие...». Давайте об искусстве говорить.

— Хорошо. Буду считать, что зрители аплодировали виртуозной игре Юлии Высоцкой и Александра Домогарова. Вопрос об искусстве, точнее, о кино. Вы задумали фильм о новочеркасских событиях 1962 года. В нашей истории было немало кровавых страниц. Почему выбрали эту?

— Не хочу читать лекцию «почему». Потому что так случилось. Мне не хочется произносить: «Я решил это сделать потому, что...» и развивать интеллектуальное объяснение. Любое событие может стать предметом искусства, а может и не стать. Я мог бы взять другой сюжет. Идея была — попробовать себя в жанре трагедии.

Во многих исторических событиях можно увидеть трагедию, а можно и не увидеть... Выразить себя в жанре трагедии нелегко. Сколько картин и телевизионных сериалов сделано о трагических событиях, которые выглядят очень мелко. Часто это просто фуфло. Трагедия — это не драма, это для меня лично гораздо более загадочная вещь. Великий Куросава обладал масштабом трагедии! Я пытался сделать трагедию в «Рае». Что-то удалось, что-то нет. Очень высокий жанр, туда не доскребешься.

Мой учитель Михаил Ильич Ромм говорил: «Если у вас получилось 40% из вашего замысла, считайте, что у вас успех». Это всё равно что делать скульптуру из мрамора. Один неправильный удар молотком — не осуществима! Об этом трудно говорить. Как трудно говорить обо всем, что имеет отношение к высшим усилиям человеческого духа.

Текст: Светлана Наборщикова