20 августа режиссеру Андрею Кончаловскому исполняется 80 лет. Юбилей народный артист встречает в работе: снимает картину о Микеланджело. С этого фильма и начал разговор с мастером корреспондент «Известий».

— Почему из всех титанов Возрождения вас заинтересовал именно Микеланджело?

— Конечно, мне интересны все они, но обо всех же не сделаешь кино. У Микеланджело есть небольшое поэтическое послание его другу Строцци. Строцци увидел в гробнице Медичи скульптуру, которая называется «Ночь», — женская фигура, погруженная в сон.

Строцци написал в стихах, что мрамор вот-вот проснется. А Микеланджело ответил ему: «Мне сладко спать, а пуще — камнем быть, / Когда кругом позор и преступленье, / Не чувствовать, не видеть — облегченье. / Умолкни ж, друг, к чему меня будить?». Когда я прочитал «позор и преступленье», подумал: «Что имел в виду гений?». Так началась картина.

— Изначально картина называлась «Грех», но вы поменяли название на «Монстр». Почему?

— Там часть действия разворачивается вокруг огромной глыбы мрамора, которую каменотесы прозвали «Монстр». Поэтому название имеет большой смысл. Ну и к самой фигуре Микеланджело тоже применимо. Об остальном скажет фильм.

— Даже на фоне богатой на необыкновенные таланты эпохи Возрождения Микеланджело выделяется как безусловный гений. Как бы вы обозначили критерии гениальности?

— Есть общепринятые понятия: гениями считаются Шекспир, Пушкин, Толстой. В то же время это определение субъективно — оно является отпечатком в человеческой памяти. Не исключено, что были и другие гении, но просто не оставили отпечатка в истории — наша память избирательна.

Толстому повезло, что его литературный дар развился во второй половине XIX века, когда литература и чтение были одними из основных занятий просвещенной части мира. Европейское человечество было тогда читающим. Не было телевидения и кино — были театр и балет.

Если бы сегодня родился человек масштаба Толстого, я не уверен, что он через 50 лет, считая от сегодняшнего дня, запечатлелся бы в памяти человечества как гений. Солженицын, видимо, был последним писателем, который еще застал российскую нацию активно читающей. Скоро надо будет ставить памятники и давать премии читателю, а не писателю. Но это не значит, что писатели плохие. Это значит, что меняется цивилизация.

Сегодня вряд ли какие-нибудь фрески на стенах соборов произвели бы такое впечатление, какое они производили на зрителя в XV–XVI веках. Мессу Баха играли в Кельнском соборе раз в год, люди приезжали со всей Германии. Едут через лес, в лесу — разбойники.

К этой поездке за три месяца семьи готовились, садились в дилижанс. С охраной ехали по колдобинам через опасности, приезжали в Кельн, устраивались, шли в собор. И как грохнет оркестр — на всю жизнь впечатление. А сейчас кнопку нажал — Бах, еще нажал — Бетховен, еще — Кобзон. Доступность совсем другая, и впечатления другие. Поэтому сложно говорить о критериях. Нужно, чтобы гений еще и появился в подходящее время.

— Вы планируете съемки в исторических местах, например в Сикстинской капелле?

— Нет, там нельзя снимать, и потом, фреску «Страшный суд» Микеланджело написал в конце жизни. Так далеко действие картины не доходит, оно охватит 1510–1520-е годы. Мы снимаем фильм о середине его жизненного пути. Поэтому Сикстинскую капеллу сами построим.

— То есть это будет не в полном смысле байопик?

— Да это вообще не байопик. «Андрей Рублев» — это байопик? Нет. «Монстр» — то же самое. Можете считать его второй серией «Рублева».

— Но о Микеланджело все-таки сохранилось больше исторических сведений. Есть на что опереться...

— Сведений много, но рассказчику может присниться что угодно. И не так много сведений сохранилось о Микеланджело именно как о человеке. Документы, его упоминающие, гораздо интереснее повествования об интригах между разными кланами власти. Мафия сплошная. Семья Делла Ровере, римские папы Юлий и Лев. Когда папа Лев X Медичи пришел в Ватикан, то он черной краской замазал изумительные портреты Юлия — своего предшественника, вырыл его останки и отправил в Испанию. Это интересно, как и всё человеческое. Ренессанс этим интересен также. «Одиссею» я тоже делал через человека.

— В своей книге «9 глав о кино и т.д.» вы говорите, что в искусстве важна преемственность. Вы видите в нашем кинематографе культурную традицию, которую могут продолжить молодые режиссеры?

— Трудно сказать. Я надеюсь, что лучшие режиссеры — это не только талант, но еще и культура, а культура всегда вмещает знания. Без культуры нет культурных ассоциаций. Есть режиссеры, которые с бухты-барахты снимают картины, подражая. Один подражает Спилбергу, другой —Тарантино. В подражании ничего плохого нет, но должна быть культурная ассоциация, база. Чтобы ломать любой закон, сначала надо его знать. А это культура. Искусство не может развиваться без почвы, всё равно корни где-то должны быть.

Весь великий кинематограф — единое дерево. Итальянский неореализм во многом связан с социальным вниманием к простым людям. Советский кинематограф к простым людям тоже часто обращался, даже если это был соцреализм. Большие произведения, такие, предположим, как замечательная картина «Они сражались за Родину» Сергея Бондарчука, невозможны без определенного культурного слоя: это и Шолохов, и Некрасов, и всё, что связано с советской литературой. Выбросить культуру не удалось даже Маяковскому. Молодой Маяковский пытался сбросить с корабля современности Пушкина и Достоевского, но потом тоже понял, что всё гораздо сложнее. Ничего нельзя выбрасывать, всё должно переплавляться.

— Дебюты наших режиссеров часто ориентированы не на русскую и европейскую, а на голливудскую традицию.

— На голливудскую традицию опираются режиссеры, которые хотят во что бы то ни стало получить зрительский успех. Но есть у нас прекрасные режиссеры авторского кино: Лозница, Звягинцев. Авторское кино противоречит самим законам Голливуда.

Голливуд — это не американское кино, это фабрика грез и продукта. Американское кино снимается за небольшие деньги американскими студентами, молодыми режиссерами, которые пытаются снять что-то про Америку. Но Голливуд — не про Америку, Голливуд — миф, который делает замечательные примеры коммерческой продукции. Но это entertainment, а не искусство.

— И все равно наши люди вслед за Тимуром Бекмамбетовым стремятся в Голливуд.

— Бекмамбетов принципиально захотел вписаться в голливудский пейзаж, но у него не очень получилось. Ему гораздо проще делать как бы коммерческие картины в России. В Америке это сложно. В одной своей хорошей пьесе о евреях, которые убежали от Гитлера в Голливуд, Бертольд Брехт, как теоретик, всё время пытается найти формулу успеха. Герой выбегает на сцену и говорит: «Я понял, как писать успешно! Я понял, как сделать в Голливуде деньги! Ты должен писать очень плохо, но как можно лучше».

Гениальная фраза: «Нужно писать очень плохо, но нужно писать это очень хорошо». Это серьезная профессия — писать коммерческие вещи. И надо соблюдать правила игры. Можно ведь ехать на лошади, а можно — на паровозе. Но паровоз едет не куда пассажир хочет, а куда рельсы проложены.

— Вас, кстати, тоже часто называют «американским и российским режиссером».

— Я считаю себя русским художником, который работает в разных жанрах и разных странах.

— Многих дебютантов в кино вдохновляют ваши слова о том, что сегодня бюджет в картине — не главное и можно снимать хоть на айфон, если есть что сказать.

— Правильно. Будущее кинематографа и искусства принадлежит людям, которые готовы заплатить последнюю копейку, чтобы снять фильм на айфон. Не деньги важны и не свобода. Во-первых, чем меньше денег, тем больше свободы. Во-вторых, важна не свобода, а талант. Деньги есть или нет, а вот если нет таланта... Талант — это отбор.

Текст: Анастасия Рогова

Источник: Известия