Если вы не считаете себя завзятым светским львом и непременным участником всех послепремьерных банкетов, откажите себе в удовольствии бывать на первых представлениях: несмотря на настойчивые просьбы постановщика Андрея Кончаловского повременить, дождаться готовности спектакля часть рецензентов все же поспешила и, если не подозревать в их суждениях злого умысла, увидела нечто чрезвычайно сырое и непотребное. Кончаловский, как человек с американским опытом, сокрушаясь, говорит о невозможности дать спектаклю вырасти: мол, в Америке, перед тем как сыграть премьеру, спектакль месяц катают по провинции. К слову, примерно так же поступают и наши российские антрепренеры. Только антрепризные спектакли редко когда радуют своими качествами после такого предпремьерного «чеса», а вот «Мисс Жюли» к четвертому или шестому спектаклю встала на ноги и заслуживает уже не поругания, а похвал.

Это хороший спектакль. В афише Театра на Малой Бронной мало какой спектакль может сравниться с ним – по серьезности намерений, по серьезности воплощения, по качеству, которое держится на высоте, и в том, что касается сценографических подробностей, – веток сирени, лезущих в окно кухни, самой кухни, в которой сковороды, кастрюли, бокалы находятся в чистоте и порядке, знаменитые сапоги графа, которые – порой кажется – высятся надо всем, со своей высоты чуть презрительно наблюдают за происходящим... Так и в игре трех актеров, в их – порой кажется – бесконечных разговорах.

Кухонное окружение «сознательно» снижает кипение человеческих страстей, страдания Жюли, подслащенные оставленным в кастрюльке шоколадом, подогретые «параллельным» кипением и жареньем на медленном огне содержимого кастрюль и сковородок.

«Фрекен Жюли» (так обычно называют пьесу на русской сцене) Августа Стриндберга – не очень русская история. Вернее, совсем не русская: во-первых, много говорят, во-вторых, говорят про любовь, сперва – более или менее отвлеченно, потом – про конкретную телесную, про тайны дома, те самые скелеты в шкафу, которые один за другим вылезают наружу, громыхая костями. И главное не русское: она – графская дочь, он – слуга, ночь связывает их и ночь разводит, под утро мисс Жюли уходит в комнату, прихватив с собой опасную бритву, и там, за сценой, кончает жизнь самоубийством. Никакой логики! Вероятно, в том и состояла мысль драматурга-женоненавистника: кроме прочего, показать еще и то, что женщина – существо, которое руководствуется в своих поступках чем угодно, только не умом.

Вероятно, «нерусскостью» объясняется та редкость, с какой появляется эта пьеса на нашей сцене. Из двух более или менее недавних спектаклей, которые игрались в Москве, один был поставлен Владимиром Мирзоевым (еще до его отъезда в Канаду!), другой – Бергманом, на московских гастролях Королевского театра из Стокгольма.
Час сорок без антракта одних разговоров. В роли Жюли – Юлия Высоцкая, супруга Кончаловского, без малого год тому назад сыгравшая в другом спектакле Кончаловского, на сцене Театра имени Моссовета, Нину Заречную. В роли слуги Жана – Алексей Гришин, актер Театра Табакова, в «Чайке» Кончаловского игравший Треплева. Там всеми – и доброжелателями и недоброжелателями спектакля – был отмечен повышенный интерес постановщика к патологическим, болезненным объяснениям фигуры Треплева. Здесь, где патология была бы, если угодно, простительней и понятней, Кончаловский не дает ничего подобного. Всё – в словах, в разговорах, не вовне, а внутри.

Свободно управляющаяся с кастрюльками и сковородами в известной кулинарной телепередаче, Юлия Высоцкая управляется и с человеческими страстями мисс Жюли (хотя режиссер безжалостен к актрисе: обнажения, естественные в кино, в театре часто кажутся лишними). И она, и Гришин играют подробность перемен, детали чувств, катастрофу сближения людей разного положения. Люди разного положения – люди разного сознания. Это-то понимает каждый из них, но это не в силах остановить ни ее, ни его, так что в какой-то момент история снежным комом катится под гору к трагической развязке.

Кончаловский называет свой спектакль «Мисс Жюли», хотя правильнее, по его мнению, было бы «Барышня Жюли», ведь речь не о фрекен, а просто о девушке. Но, вероятно, следуя за английским переводом, Кончаловский решил оставить в названии «мисс». Найденные им старые переводы показались ему слишком старыми (а недавно изданный в России перевод Афиногеновой то ли не нашел, то ли не подошел по каким-то другим причинам), и в конце концов режиссер сделал свой собственный вариант, взяв за основу современный английский. Можно выразить некоторое удивление, но в конце концов списать эту экстравагантность на счет все того же американского опыта. Историю это не портит, напротив – ожесточает ее, что и требовалось постановщику. Не опрощает, не спрямляет, но именно ожесточает и слова, и едва ли не каждое движение. В пьесе, написанной сто лет назад и, можно сказать, предназначенной модернизму и его новому пониманию человеческой сложности, заново различающему женское и мужское, всякая плавность или, если так можно сказать, попытка плавности, мягкости или нежности неизбежно обрубается, режется, бьется. Буквально: финальная сентиментальность Жюли, которая намеревается бежать из дома с самым дорогим – клеткой с чижиком, приводит к прямо противоположному: Жан выхватывает птицу из клетки и рубит ей голову на кухонном столе, с разделочной доски льется кровь.
На аплодисменты актеры выносят и клетку с чижиком, чтобы публика убедилась: птичка не пострадала.

Григорий Заславский