Д.Быков― Доброй ночи, дорогие друзья! Так получилось, что мы с вами встречаемся во вторник, но это потому, что в четверг примерно в это время у меня совместный с Виктором Шендеровичем большой довольно концерт в Бостоне. А дальше поеду я довольно традиционным уже маршрутом: в Принстон заеду я, в Хьюстон, в Кливленд и буду в UCLA, родном любимом универе, предположительно с лекцией про Леонида Андреева, но там посмотрим. Это из англоязычных мероприятий. Из русскоязычных – в основном стихи в этот раз. Естественно, что волшебное слово там не работает, но все, что от меня зависит, я сделаю – естественно, там, где меня вообще об этом спросят.

Вернусь я довольно скоро, какие-нибудь там две-три программы пройдут у нас в записи, а потом прежним составом продолжим личное общение. Заявок на лекцию интересных очень много. Просят поговорить о Ларисе Огудаловой, потому что лекция тогда по разным причинам не состоялась – ее просто не смогли продать, поздно начали рекламировать, чего-то там не срослось. Может быть, когда-нибудь бы еще это сделаем. Давайте, можно о «Бесприданнице». И очень заинтересовало меня предложение, никогда еще не поступавшее, – сделать лекцию о Дмитрии Борисовиче Кедрине. Поэт интересный, с ярко выраженным эпическим началом. Пожалуй, о нем стоит поговорить. Если на dmibykov@yandex.ru буду поступать какие-то заявки, я открыт по-прежнему любым вашим предложениям.

«Как по-вашему, обойдется ли в этот раз в России без гражданской войны?» Знаете, для гражданской войны нужны граждане. То есть все-таки некоторая степень убежденность, некоторая степень (хотя я очень не люблю этот антинаучный термин) пассионарности, то есть некоторая готовность умирать за убеждения. У меня есть ощущение, что пропаганда не может остановиться, это точно. Нельзя остановить, например, Владимира Соловьева. Есть персонажи, которые уже как работают в режиме лая, так в этом режиме, видимо, и останутся. Об этом психологическом феномене писал Маршак:

В ответ раздался стекол звон
И хриплый голос фрица:
– Я не могу, – воскликнул он, –
Уже остановиться!

Это науськивание части народа на другую будет продолжаться – бурно, интенсивно, бешено; клевета разнообразная, разнообразное вранье. Меня тут спрашивают, почему я не реагирую на конкретные выпады этих людей – невозможно ведь реагировать на все, на всякий чих, как вы понимаете, не наздравствуешься. И потом, зачем удваивать сущности? Как мы знаем, зеркала и совокупления ужасны тем, что умножают сущности. Зачем же тиражировать те или иные высказывания? Естественно, что они остановиться не смогут, но выльется ли это в гражданскую войну, я не знаю. Понимаете, с одной стороны, воспитывая левые или правые партии, можно доиграться. Можно увлечься и добиться того, что какие-то из них будут поддержаны электоратом. Некоторые партии откровенно погромного толка могут завоевать небольшую, но шумную, вонючую популярность. Другие партии, условно говоря, демократического толка, тоже могут быть, безусловно, подхвачены и поддержаны, потому что запрос на перемены очень силен. Я думаю, он гораздо сильнее, чем запрос на фашизм, который все время стремятся преувеличить лоялисты. Я не думаю, что дойдет до уличных столкновений. Но я совершенно точно знаю одно: что мирными и спокойными ближайшие два года не будут. Это будут годы еще более интенсивных размежеваний, страстных полемик. В общем, не вижу я как-то мирного исхода. Будет продолжаться то, о чем так точно сказал Олег Хлебников: «Холодная гражданская война». Или, если хотите, гибридная гражданская война.

Как долго можно прожить в этом состоянии? Ну, Россия в нем уже достаточно долго живет. Вопрос – остановится ли это и прекратится ли это, если сейчас на телевидении прекратить истерику... Владимир Путин уже несколько раз – не знаю, насколько искренне – высказывался с тем, что хватит Украину унижать. Нет, ничего не получилось, не получается. У меня есть ощущение все-таки, что процесс запущен и идет дальше сам, без какого-либо поощрения. Мирно это не может разрешиться. Это может разрешиться либо полным размежеванием общества, и такие ситуации бывали. В конце концов, Штаты в 50-е годы позапрошлого века так и жили. А может это вылиться в какую-то непрерывную склоку.

Насколько это переходит из теоретической плоскости в личную? Переходит. Я не верю в то, что возможно каким-то образом сохранять человеческие отношения после такого долгого наускиванья. Поэтому я не исключаю для себя, для всех и самых и печальных вариантов, вплоть до уличных столкновений. Просто, понимаете, это очень далеко зашло. Невозможно после такого количества безобразных поступков друг на друга смотреть. Это, знаете, у Ахматовой было очень точно на эту тему сказано:

Как вышедшие из тюрьмы
...
Мы в адском круге.
А может, это и не мы.

Это ведь не только про любовь. Это во многом ситуация конца 50-х годов, когда та же Ахматова сказала: «Сейчас две России посмотрят друг другу в глаза: та, что сидела и та, что сажала». Но между теми Россиями такой четкой границы не было. Сейчас она более четкая, потому что тогда участь была не добровольна. Помните, Пастернак писал Горькому: «Не всякая участь на западе добровольна, но не всякая и у нас». Не добровольная участь, а сейчас многие проделывают это добровольно, их никто не заставлял. Именно поэтому сейчас, мне кажется, размежевание глубже. Да и потом, тогда советский средний класс кого-то удерживал, советская среднесть, усредненность. Да и вообще Советский Союз, при всех идеологических расхождениях, какие-то базовые ценности хотя бы декларативно имел. Сегодня этого нет, и у меня нет ощущения, что что-то еще, кроме языка и финансовой системы, связывает граждан. Поэтому я боюсь, что нам предстоит период очень долгого такого атомизированного существования или, во всяком случае, честные попытки выживать в одиночку. Но об этом еще Алексей Дидуров когда-то писал:

На меня ли тебе обижаться?
Аль Герасим счастливей Муму?
Это время велит разбежаться
И спасаться всем по одному!

Ну велит разбежаться, что же делать?

«Чью книгу вам больше всего хотелось бы прочесть – Мартина Идена, Бориса Тригорина, Ариадны Оливер, Юрия Живаго или Константина Голгофского?» Имеется в виду из вымышленных писателей. Видите ли, стихи Юрия Живаго я читал. Если принять логику персонажа, они меня устраивают вполне. Прозу Юрия Живаго я себе примерно представляю. Думаю, что это была такая «леонид-андреевщина», и это не очень было бы хорошо. А вот стихи гениальные, тут разговора нет. Хотя я лишний раз повторю, что качество стихов поэта легко увидеть по его прозе, именно потому что в прозе виднее мысль, в прозе не отделаешься сладкозвучием. Именно поэтому проза Пастернака гениальная и неровная, что вполне применимо и к его поэтическому творчеству.

Пожалуй, из всех перечисленных авторов мне было бы всего интереснее почитать Ариадну Оливер – такое alter ego Агаты Кристи, писателя. Потому что Мартин Иден – вряд ли бы его проза сильно отличалась от прозы Джека Лондона, а, боюсь, что она была бы и хуже: персонаж всегда меньше автора, кроме каких-то исключительных случаев, которые есть, но они единичны. Как с Бендером получилось. Борис Тригорин – это в той или иной степени Потапенко, и, в общем, проза Потапенко производит впечатление довольно жалкое. Странно, что его могли ставить в один ряд с Чеховым, и еще страннее, что Чехов в нем поддерживал это заблуждение. Константин Голгофский так или иначе представлен пересказами Пелевина очень подробно, и проза эта и в пересказе кратком довольно скучна, а уж в полном виде вовсе неподъемна. Так что какого-нибудь хорошенького детективщика интересного и честного, придуманного другим честным детективщиком.

«Черный водевиль вокруг Конституции с предложениями наполнить ее таким содержимым, что не удивлюсь, если там...». Да, что если будет регламентировано все. «Это клоунада или дух времени?» Видите ли, мне пока из всех анекдотов на эту тему больше всего понравилось: «А также прошу через Конституцию России передать привет моему деверю из деревни Верхние Салазки». Вот это остроумно, но в принципе, тут я согласен с Макаревичем, с которым у нас вчера был довольно откровенный разговор: это мало что изменит, это не принципиальный момент.

Я, кстати, во время этого разговора с Макаревичем, который отвечал честно, но сухо, лаконично (он всегда очень сухо разговаривает на публику), я подумал: сколько же разных травм душевных разным людям, которых травили, за последнее время нанесено! Травмы и травля – это очень неслучайное созвучие, хотя это совершенно слова из разных языков. Но до какой же степени очень многих изуродовали, искалечили. Я не хочу сказать, что Макаревича искалечили, – он, допустим, держится. Но сколько прекрасных текстов не написано, сколько они умудрились нам навязать вот этой своей вонючей повестки, этой слежки за каждым словом, этого извращения каждого слова! Такой порчи нравов я ни в каком Советском Союзе, пожалуй, не помню. Хотя в Советском Союзе (и здесь Макаревич совершенно прав) хватало своего зловония.

«Посмотрел на днях «Дракулу» Копполы – потрясающе страшный фильм, мне он очень понравился, но я ничего не понял за исключением того, что Дракула когда кусает, целует. Мне не ясно, почему так тесно стоят похоть и животная природа кровожадного чудовища. И что значит своеобразное воскрешение его возлюбленной спустя четыре века? Можно ли лекцию об образе Дракулы в литературе модерна?»

Андрей, о вампирах, о тематике вампиризма сказало очень много. Но к литературе модерна как раз Дракула прямого отношения не имеет. Вампиры процвели в постмодерне, и здесь совершенно прав Сергей Лукьяненко (хотя я надеюсь никогда с ним не пересекаться ни в каком качестве, я не могу не признавать его правоты; он иногда – по крайней мере, раньше – говорил дельные вещи): типичная фигура постмодерна – это вампир, потому что он совершенно ничего не производит, и при этом он – идеальный потребитель: вечно молодой, гламурный, все сосущий, все высасывающий; высасывающий essence, суть, дух из вещей. Вампир – это постмодернистская фигура, и Дракула Брэма Стокера в изложении Копполы – это именно постмодернисткая версия, постмодернистский экзерсис на темы триллеров. В стокеровском романе эта постмодернистская составляющая не акцентировалась, там вампир был, скорее, трагической фигурой и рассматривалась прежде всего любовная коллизия. Хотя роман плохой, на мой взгляд, но мне и фильм не очень понравился.

Эстетизация вампиризма – это постмодерновое явление, очень характерное для эпохи тотального потребления. Да, вампир не только идеальный потребитель, он еще и воплощение гламура: не стареющий и при этом страшно чуткий к чужому. Я подумал, что сейчас именно после вашего вопроса, когда просматривал перед эфиром их, у меня возникла идея, коллизия, при которой вампир может сосать только определенную группу крови. Такого сюжета еще пока, по-моему, не было. Вампир же, в сущности, не более чем комар, то есть тотальный абсолютный паразит, правда, комар в нечеловеческом масштабе, и Пелевин это подтверждает своими образами комаров в «Жизни насекомых».

Но мне интересен кажется такой вампир, который умирает от другой группы крови, несовместимой с его вкусами. И поэтому, скажем, какой-то вампир может кровопийствовать только у поэтов, кто-то – только у либералов, кто-то – только у почвенников. Представляете, ситуация вампира, который хочет пососать либерала, а нельзя, все либералы уехали, и ему приходится, за неимением лучшего, сосать у таких ура-патриотов, идеологов тотального доминирования; людей, больше всего озабоченных тотальным доминированием. У него не получается, его рвет, у него какая-то несовместимость. Он начинает меняться под действием этой крови, пытается играть в патриотизм. Это интересный мог бы быть романчик, если хотите, дарю сюжет. Самому мне это как-то стремно и не очень интересно.

«К вопросу о циклопа. Я решил подумать: циклопность означает однобокость взгляда и, соответственно, мышления. Производя аналогии, я подумал, что одноглазый пират – это своеобразный морской циклоп. Что означает уязвимость пирата?» Ну и так далее. Хороший, умный вопрос опять-таки о того же пользователя. Андрей, одноглазость пирата, в частности, Бернардито в «Наследнике из Калькутты» – это не циклопность, конечно, и не плоскость. Это именно, скорее, знак бурного прошлого. Ну и, конечно, указ на искусственно абортированную, искусственно ампутированную (отсюда же и непременный протез, как у Джона Сильвера, пиратская деревяшка) – это протез бывшей личности. Он был славным малым, как был когда-то славным малым тот же Бернардито. Но злые люди его покалечили, и вот теперь у него вместо нравственности – культя, вместо глаза – повязка, вместо прошлого – ампутированный и фантомно болящий миф. Это довольно интересная коллизия, наверное.

«Я подобрал рифму на слово «Хайдеггер»...» Berlin, милый, ваша рифма не очень хорошая. «Хай» тогда. Они не плохая, но не полная, там были более интересные варианты.

«Я недавно поспорил со знакомым по поводу Зюскинда. Он считает его выдающимся писателем, а мне он кажется вторичным. Что вы думаете о Зюскинде?» Зюскинд – довольно типичный пример писателя одной книги. «Парфюмер» замечательно придуман и хорошо написан. Остальные его сочинения типа «Контрабаса» или вот этой его повести про человека, которому представилось, что весь мир – устрица, – это, по-моему, довольно примитивно. Мне кажется, что проблема не в Швейцарии, которая не дает Зюскинду нового материала. Проблема просто в том, что действительно есть люди, рожденные для одной книги, и нет в этом ничего особенного. Мэри Мейпс Додж написала «Серебряные коньки», и ничего больше не смогла. А, скажем, Маргарет Митчелл написала «Унесенных ветром», а больше ничего и не надо. Ну, там Де Костер, я считаю, что «Свадебное путешествие» великий роман, и брабантские всякие легенды тоже замечательные, но все равно рядом с «Легендой об Уленшпигеле» поставить нечего.

Вот, соответственно, Зюскинд все, что он умел, все, что он понимал, все, что его мучило, может быть, вложил в одну книгу, в один образ. И зачем больше-то, собственно говоря? Вот Маркес был разный, хотя «Сто лет одиночества» – бесспорный шедевр, но «Осень патриарха» не хуже, а «Любовь во время чумы» не хуже, а «Осень патриарха» я считаю лучше. Он разнообразен, он менялся. Зюскинд не меняется, но, наверное, ему и не надо; наверное, он победил какую-то свою проблему таким образом.

Да, лекцию о Кедрине попробую.

«Когда вас представляют, то получается длинный список, и многие по-разному расставляют приоритеты. Какова ваша собственная идентификация?» Я много раз отвечал, что приличнее всего и престижнее всего называться поэтом, а когда не пишется, то можно писать все остальное. Проза – это такой способ либо осознать свои проблемы и сформулировать их и с ними по возможности справиться, либо как-то занять время, когда не пишутся стихи. Но сейчас-то они пишутся как раз, но с другой стороны, роман настолько не похож на все остальное, что роману это не мешает.

«Рассказ «Красный стакан» – это глава из «Истребителя»?» Нет, не совсем. Рассказ «Красный стакан» – версия «Голубой чашки» («Голубая чашка» глазами Маруси) – это, скорее, такие отхожие промыслы, отходы от «Истребителя». Тема одна и та же, и там, и там главные герои – летчики. Но ведь летчик – главный герой «Голубой чашки», отсутствующий главный герой, стержень повествования. Он потом появляется на своем самолете, скорее всего, и они на него смотрят. Военный летчик – главный герой эпохи, и для кавалериста Гайдара это, конечно, трагедия. Я думаю, что «Истребитель» про другое, но летчик Потанин – да, это оттуда.

«Прочитал «Настю» Сорокина. Что это?» Это такая буквализация метафоры: «прошу руки» – получаю руку, «причастие» – съесть плоть. Это, по-моему, не очень удачный рассказ, в том же сборнике «Пир» гораздо удачнее «Лошадиный суп». Вот в нем есть такой настоящий подземный ужас и иррациональность.

«Кого посоветуете из философов для развития интеллекта? Читал Сократа, Пифагора, Цицерона, Экклезиаст, Канта, Ницше..» Не знаю, что вы читали из Сократа. Сократ, как известно, известен нам по диалогам, простите за тавтологии, Платона. Сам Сократ, слава богу, не оставил нам письменного наследия. Слава богу, потому что теперь каждый может выдумывать его как угодно. Я вообще не думаю, что философия развивает интеллект. Философия либо повышает самоуважение у одних читателей, либо помогает справиться с какими-то когнитивными проблемами, буде они у вас возникают. Психологическими, когнитивными. Если вас волнуют механизмы вашего сознания, согласно такой, простите за выражение, феноменологической редукции, – философия очень эффективна в изучении логики, механизмов сознания, формирования мнений, в самопознании. Насколько это коррелирует с интеллектом – не знаю, вообще интеллект и самоконтроль – разные вещи.

Но мне для душевного комфорта и, что ли, для покоя, покоя творческого, в хорошем смысле, – мне больше всего давал всегда, начиная где-то с первого курса, когда я впервые о нем узнал, «Логико-философский трактат» Витгенштейна: когда берешь один афоризм (он писал так, знаете, афоризмами, как Ницше, только гораздо более строгими) и над одним рефлексируешь. Над одним афоризмом думаешь день, и это очень успокаивает, очень радует. «Витгенштейна уже затем учить надо, – сказал бы Ломоносов, – что он ум в порядок приводит». Мне кажется, что из всех плодотворных занятий, из всех плодотворных размышлений о философии это – самое здоровое.

«На работе я замечаю, как необоснованно разбухает самомнение у тех, у кого рабочее место ближе к начальству. Вы встречались с этим психологическим феноменом?» Ну да, но это не феномен. Вообще такие низменные проявления человеческой натуры разбросаны вокруг нас на каждом шагу: зависть, самомнение, мелкое тщеславие от принадлежности к седалищу великого и могучего или близости к нему, – это феномен очень распространенный. Следует умиляться, напротив, тому, что этого не происходит. Бывают же такие случаи, когда этого не бывает.

«Читали ли вы Ника Перумова?» Читал, я даже с ним знаком. «... Вадима Панова?» Меньше. «...Алексея Пехова?» Не читал вовсе. «Если читали, что из их творчества вам понравилось?» Панов произвел на меня впечатление человека одаренного. Это про «Тайный город», все это. Ник Перумов произвел на меня впечатление человека трудолюбивого.

Евгений Марголит, привет вам, дорогой! Спасибо, значит, «даешь Кедрина». Конечно, я его столько знаю наизусть, что должно же это когда-то пригодиться. Кстати, мы с Марголитом оба, по разным соображениям, очень ищем координаты Владимира Рецептера, но все эти координаты оказываются устаревшими. Вдруг каким-то чудом Владимир Рецептер слушает нас, тогда я его прошу откликнуться на dmibykov@yandex.ru, а если есть какие-то общие знакомые, то свистните, может быть, как-то нам: мне очень надо у него проконсультироваться, и Марголиту очень надо у него проконсультироваться. Это важные вещи. Спасибо.

«Насколько ода Державина «Бог» повлияла на последующую русскую культуру?» Влияние Державина на одическую традицию, на философскую традицию, на Маяковского подробно прослежено у Тынянова. И там даже, собственно, нечего и к этому добавить. Тынянов все очень концентрированно и в «Промежутке», и в других статьях все это написал. Ну, ода Державина «Бог» на самом деле ключевое произведение русской философской лирики, потому что оно задало стержень тематики русской философской лирики. Я продолжил бы эту преемственность Веневитиновым, любомудрами, в огромной степени, Тютчевым и Заболоцким. И это такая натурфилософская лирика задает два вопроса в основном. Первый: как соотносится вера и мораль, как соотносится бог и мораль. И ясно, что мораль – это удел человека, а вот для бога – это спорно, об этом можно подумать. И второе – как соотносятся малость и величие, как соотносятся ничтожность человеческой воли и всемогущество бога. Интересны ли они друг другу, есть ли здесь момент диалога. Иными словам, верит ли автор в «знанье друг о друге предельно крайних двух начал». Это из Пастернака, который совершенно к другой традиции относится, но, пожалуй, поздний Пастернак, скорее, близок Заболоцкому, и цикл «Когда разгуляется», скорее, ставит именно эту проблему – проблему, интересны ли богу человеческие дела и соотносима ли божественная мораль с человеческой.

Мне кажется, что у Пастернака был довольно пессимистический взгляд на эти вещи, отсюда – стихотворение «Снег идет» о том, как время, как мир, как вещество мира засыпают человека, поглощают его. У него был не такой спокойный, не такой натурфилософский взгляд на эти вещи. Но у Заболоцкого «Лодейников» прямо продолжает оду «Бог».

«Понимал ли Маяковский, что жжет свечу с двух сторон?» Нет, конечно. У Маяковского совершенно не было задачи сжигать свою жизнь. Маяковский саморастратой не занимался, это стратегия Есенина, Высоцкого, – условно говоря, людей этой породы. Маяковский так интенсивно жил, потому что это был его способ забыться, когда он мучился слишком сильно творческим кризисом, невозможностью писать. Самой мощной аутотерапией для Маяка были, конечно, стихи. Но когда это прекратилось по разным причинам или когда он не смог говорить вслух какие-то вещи, или когда он заставил себя продолжать одическую традицию вместо традиции рефлексивной, у него прекратился доступ к лирическому «я». Оно где-то страдало, металось, мучилось, он бился в этих судорогах, но больше главной терапии – выкричать это – у него не было. Последний такой всплеск у него был в «Про это»... Нет, самый последний, наверное, в «Разговоре с фининспектором о поэзии». Вот это очень важно.

После 1927 года, на мой взгляд, он не смог к себе пробиться, и невозможность пробиться к своему лирическому «я» констатируется уже в поэме «Во весь голос», которая, как мне представляется, не самая сильная, а едва ли не самая слабая из его поздних произведений. Тут же чистая декларация, а «я» совсем нет. Это газетная поэма, разошедшаяся на газетные заголовки. Мне кажется, именно неспособность ее завершить и стала одним из стимулов развязать все узлы. Мне представляется, что это был такой постамент к памятнику. Но постамент, как правило, не имеет ценности. Грустная поэма, с замечательными формулами, но только с формулами. Поэтому единственным способом отвлечься от экзистенциальной муки, от любви, от мысли от старости, в конце концов, стали беспрерывные разъезды. Когда человек не может расти вглубь, он начинает заниматься экспансией вширь. Это очень заметно, кстати, на России, которая все время говорит о необходимости экспансии. Вообще когда человек говорит о необходимости экспансии – это страх заглянуть в себя, какой-то невроз глубокий. Потому что он боится там увидеть то, что его ужаснет.

Я думаю, что поездки Маяковского были заменой, субституцией творческого усилия. Ему в этом помогал Лавут, спасибо Лавуту. На какое-время это отвлекало, потом перестало, потому что и контакт с аудиторией начал утрачиваться, о чем свидетельствует неуспех его последних вечеров, когда его просто заваливали подлыми вопросами провокативными. Это мерзко было. Очень горько думать об этом, но если бы Маяковский (а он, я думаю, имел для этого резерв) смог бы сделать над собой титаническое усилие и продолжить свои лирические опыты, он бы, конечно, вышел на контакт с этим издерганным, измученным «я» и радикально изменил свою жизнь. Вообще, понимаете, что подозрительно всегда это расширение вширь, проба себя во множестве разных занятий нелитературных, попытки безумные расширить территорию, пометить как можно больше всего.
Это, кстати... Прости, Господи, что я перевожу на себя стрелки, просто очень много приглашений приехать то ли с вечером стихов, то ли с вечером «писем счастья», то ли с лекцией. Я слишком много-то ездить не могу, потому что, во-первых, мне надо писать. Во-вторых, я помню слишком хорошо всегда, чем это кончается. Нельзя собой перекармливать. Я езжу, потому что это дает мне возможность смотреть страну, это дает мне возможность и другие страны видеть, это дает мне возможность как-то контактировать с аудиторией, которая не всегда может или хочет мне написать прямо. Но вот то, что Маяковский называл «езжу, как бешеный» – это от отчаяния, я понимаю, что как-то не надо этого допускать.

«Есть ли в «Дяде Ване» Чехова прогрессоры? Сегодня услышал мнение, что Астров – это движение вперед в будущее, что это выразитель прогрессивных идей, но ведь он легко увязает в неразделенной страсти, легко уходит в запой. Может ли прогрессор быть слабым?» Какой же он, собственно, прогрессор? Астров – выразитель чеховской мечты. На словах у него все ладится, а человек-то он глубоко трагический, одинокий. В каком-то смысле он еще трагичнее дяди Вани. Потом, Астров – «звезда», astra, светило – это где-то далеко и это не греет. Я боюсь, что Астров далеко не тот идеал. Да у Чехова трудно с идеалами. У него большинство людей, говорящих о светлом будущем, – это либо демагоги, как Саша, либо противные и навязчивые люди, храпящие и пахнущие плохо, как Чимша-Гималайский. Я, честно говоря, затрудняюсь найти у Чехова, кроме упомянутых дьякона или студента, или героя «Припадка», затрудняюсь найти у Чехова носителей каких-то близких ему черт. А был ли сам Чехов прогрессором, в том смысле, что он способствовал развитию библиотек и больниц, прекрасно понимая недостаточность этих действий, – нет, я не думаю.

Мне кажется, что тип прогрессора вообще для этой эпохи не характерен. Прогрессор появился тогда... Знаете, Фронтиры – они появляются там, где есть резкое расширение территории, движение вперед. Прогрессор появляется там, где есть резкое расслоение, где люди делятся на уже эволюционироваших, прорвавшихся (или считающих себя таковыми) и отсталых, бывших, сознательно и добровольно погрязающих в невежестве. Вот там и возникает идея прогрессорства – как дотягивать (и надо ли дотягивать) остальных до себя. Это не чеховская ситуация, у Чехова как раз, скорее, однородность среды и тотальное притворство в этой среде. Не люблю слово «пошлость», потому что оно манипулятивно. Елена Иваницкая очень точно написала о том, что пошлость – это средство манипулирования. Пошлостью обзываются, когда хотят заклеймить нелюбимое, но не знаю, как это сделать. Это очень симпатично. Поэтому скажем иначе: эта среда очень монотонна. Вот эти самые пресловутые «свинцовые мерзости жизни», хотя это, в общем, совсем не чеховское определение, но знаменитая эта формула, что нет ничего однообразнее, тоскливее пошлости... Пошлость – это скука. Вот и Ландау называл пошляками людей скучающих, не умеющих найти дело. Это Чехов ненавидел от всей души, но эта среда была достаточно монолитна, достаточно монотонна.

Крестьянской среды он, кроме «Мужиков» и деревни во «В овраге», касался очень мало; «Деревня» – это бунинское, еще более резкая по следам Чехова, такая, я бы сказал, антинародническая проза. Но надо сказать, что и «Мужики» – это все-таки какая-то более живая жизнь, чем жизнь учителя словесности. У Чехова было одно представление о прогрессе: если бы все люди утопически разделили между собой обязанности трудящегося большинства и каждому бы пришлось работать не более часа в день, а остальное время можно было бы предаваться прекрасной праздности, – вот тогда все хорошо, для такого апологета праздности, робости, «мисюсьности» разнообразной, для такой ненависти к Лидии... Ну какой из Лидии прогрессор в «Доме с мезонином»? При этом всем говорить о прогрессорстве довольно трудно. Лидия считает себя прогрессором, но она же говорит, что гораздо труднее учить и лечить, чем рассуждать о бессмысленности учения и лечения. Да, труднее, но и бессмысленнее. Понимаете, не все то хорошо, что осмысленно. Иногда и учить, и лечить надо, но если это приводит к такому нечеловеческому росту самомнения, такой жестокости, как у Лидии, – что же в этом хорошего?

«Чем так мучился Илья Авербах, что он хотел рассказать своими фильмами? Почему он так хотел поставить «Белую гвардию»?» Вот этого я не понимаю, почему он мечтал поставить «Белую гвардию». Это надо спросить Наталью Борисовну Рязанцеву, его вдову, которая сама в качестве гениального сценариста, я думаю, лучше понимала его мотивировки. Тут причина, мне кажется, вот в чем. Авербаха назвал однажды белогвардейцем (в одобрительном, разумеется, смысле) Виктор Платонович Некрасов, при первом знакомстве сказавший: «А это что еще за белогвардеец?» Мне кажется, он увидел в нем во эту принципиальность, эту аристократическую, вопреки рассудку, верность себе и своим. В Авербахе эта дворянская составляющая по матери очень сильна: эта прямая спина, в известном смысле, снобизм (снобизм тоже бывает героическим, я об этом много говорил). Для меня поведение Авербаха – всегда эталон очень четко понимаемого достоинства. И он и в искусстве, и в жизни себя вел как вот такой настоящий офицер.

Поэтому мне кажется, что и «Белая гвардия» интересовала его именно как трагедия аристократизма, который вынужденно играет по правилам. Он линейный, а на него наползает такая аморфная масса. Это, знаете, как рельсы уперлись в землю. Вот шли какие-то умозрительные конструкции, правила, принципы предрассудочные, дорассудочные, принятые априори и вдруг уперлись в землю. А почему нельзя? А вот такая, знаете, попытка аксиому вскрыть, попытка постулат опрокинуть. «А почему параллельные прямые не пересекаются? Давайте они у нас будут пересекаться?» Почему нельзя читать чужие письма? Чужие письма читать нельзя, нельзя и все. Эта придуманная для цензуры формула, которую цензура как раз пожалела, – это была такая кость, брошенная цензуре, чтобы как бы а этом сосредоточились, а остальное в картине пропустила. Цензура картину пропустила, это все. Они не поняли фильма просто вообще.

Так вот, проблема Зины Бегунковой в том, что для нее правил нет, она играет не по правилам. Она приспосабливается к любой ситуации, как вот паразит, который приспосабливается к любому организму, он мгновенно меняется. Ее поставь командовать погрузкой вещей, она будет командовать погрузкой вещей. Будет начальником, будет устанавливать всем моральные эталоны, и так далее. Причем сама никогда его не будет соблюдать, этот моральный кодекс. Это как раз «учение Маркса верно, потому что оно всесильно», как люби говорит та же Рязанцева. Вот эта проблема, я думаю, была актуальна для Авербаха в «Белой гвардии». Приходят люди, которым можно все. А им противостоят люди, для которых существуют аксиомы, существует эта аксиоматика. Для меня как раз люди, ставящие аксиомы под сомнение, причем не в научных целях, а в целях и в порядке бытовой, материальной вседозволенности, – они и есть главные враги. Вот это расслоение желал показать Авербах, и его ключевой, мой любимый фильм «Чужие письма» рассказывает именно об этом.

«Швейцер мечтал поставить фильм о Маяковском. Может быть, в пластике Юрского-Бендера или что-то от этого образа?» Конечно, сыграть Маяковского, наверное, Юрский мог бы, но он бы не захотел. Однажды Гердта при мне спросили: «Могли бы вы сыграть комсомольского работника?» Он ответил: «Да я королей играл! Что мне комсомольский работник!» Юрский все мог сыграть, другое дело, что он бы не захотел. Нет, пластика Юрского-Бендера все-таки другая, не похожа. Почему Швейцер захотел – это очень понятно, хотя это очень интересная мысль. Почему он захотел? Потому что он очень любил «Время, вперед!»...

Вот вопрос от Любови Трофимовой. «Конечно, вы не осмелитесь этот вопрос прочесть в эфире. Я все понимаю, вам нужно думать не только о себе, но все-таки: как вам не стыдно было выпрашивать деньги во время вашего выступления в Совете Федераций? На что надеялись? Стыдно. Любовь Трофимова».

Если это псевдоним, то напрасно, я с удовольствием зачитаю ваше имя, Люба. И мне не страшно отвечать на ваш вопрос: я не выпрашивал денег в Совете Федераций. Я наоборот там сказал, что никаких денежных даяний не нужно. Там это есть! Посмотрите, что ли, стенограмму выступления, Люба! Неужели вы думаете, что я не помню, что я говорил? Я говорил, что, безусловно, нужна детская радиостанция, нужна культура, ориентированная на детей; я вообще не прошу этих денег у них. Я говорю о том, чтобы государство на это потратилось, а мне от этого не будет ничего. Я не собираюсь ни над чем начальствовать. Люба, а вам не стыдно так вот сдуру клеветать? Какая вы глупая, честное слово! Слабо вам прийти в эфир ко мне? Слабо.

«Перечитал на днях «Машеньку» и «Камеру обскуру» Набокова. Неожиданно увидел, что «Камера...» – утонченный шедевр о гормональном безумии...» Ну конечно! Но не только об этом – вообще о демоне, об этом искушении. Он этого демона старался ущучить всю жизнь. Лилит, Лаура в «Происхождении Лауры» [«Лаура и ее оригинал»]. «А «Машенька» – проба пера с немотивированной развязкой, когда Ганин, грезивший о встрече с девушкой, вдруг в угоде фабуле исчез со своим чемоданом...» Нет, это сквозная тема Набокова – бойтесь осуществляющихся желаний, бойтесь фабул. Вот бойтесь, когда в вашей жизни начинает осуществляться фабула. Это страшно действительно, потому что... Понимаете, проникновение литературы в жизнь не надо путать с тем, что жизнь подражает литературе. Подражает она всегда, потому что литература очень соблазнительна и хорошо написана. Но бойтесь, когда в вашей жизни начинает осуществляться фабула. Жизнь отличается от литературы тем, что она алогична. Вот по логике примитивной фабулы надо было Ганину встретить Машеньку. А по логике жизни, которая выше и интереснее, надо сбежать от этой встречи. Потому что бойтесь типических ситуаций – мне кажется, так.

Что касается «Камеры обскуры», которую сам Набоков считал самым ходульным из своих романов, но при этом любил, – мне кажется, что в «Камере обскуре» вопрос не только в гормональном безумии Кречмара, конечно. Вопрос в этой демонической природе Лилит и в том, как она исподволь разрушает. Набоков же очень традиционный моралист, как мне кажется.

«Почему в переписке многих людей 20-х годов иронично упоминается почтмейстер Шпекин, почти привет ему передают?» Ну как, Андрей, ну что вы, шутите, что ли? Совершенно элементарный вопрос. Это еще начиная с Белинского «российские Шпекины», помните, в письме к Гоголю? Это намек на перлюстрацию, которая ... Это такая же почти распространенная шутка, как и подпись Г.П. Ухов под некоторыми явно заказными статьями в «Литературной энциклопедии». Это подпись либо указывает на ее заказной характер, либо на сотрудничество ее героя с ГПУ. Это, по-моему, совершенно очевидно. Шпекины – это те, которые могут просто перлюстрировать почту и ей пользоваться. И эти Шпекины состояли на зарплате у государства. Тот-то Шпекин по доброй воле, ради интереса, ради любопытства... Ну и конечно, чтобы городничему сообщить. А почтмейстеры Шпекины нашего времени... Шпекин никуда же не делся, они и электронную почту читают, им это очень интересно.

«В последнее время первые полосы («полоса» здесь – условное понятие) занимают какие-то жуткие бои без правил, почти каждый месяц кого-то убивают. Это патология, или появляется новая категория недалеких, безнравственных и физически очень крепких?» Дорогой Степной Волк! Что происходит, понять очень легко. Это неизбежное привлечение к политической борьбе уголовников, мы будем это наблюдать. Да, уголовники с их полным непониманием... Конечно, это фальшивые уголовники – не те, которые блюдут какие-то во многом мифические законы блатного мира. Наверное, есть люди, которые их все же соблюдают, но такие, для которых вообще никаких правил не существует. Конечно, к этим «боям без правил» – вы совершенно правы – криминальные элементы будут подключаться. Они подключаются всегда к наиболее востребованному процессу. Самым востребованным процессом 90-х годов был финансовый передел. Самым главным и востребованным процессом современности является, конечно, борьба за продление этой власти, этого режима, и разумеется, криминальный элемент будет широко к нему привлекаться и уже привлекается. Было несколько расследований на эти темы, «Новая газета», кстати, об этом писала.

Это будет гораздо серьезнее, и это не так романтично, как какие-нибудь ольгинские тролли. Нет, это будут совершенно реальные люди, которых вербуют либо из числа фанатов, либо из просто криминалитета (не хочется фанатов оскорблять абсолютно, хотя от фанатского движения я, как минимум, не в восторге). Это будут нормальные классические беспредельщики. Их очень много, их будут привлекать к борьбе за либо за вечную путинскую власть, либо к борьбе с оппозицией. Да это сейчас уже происходит – а мало ли каких-то людей, которые выходят, условно говоря, в составе каких-то антимайданных дружин. Это тоже люди, у которых не очень...
«Никто и не сомневался в том, что вы не просили денег. Люба врет про Совет Федераций». Спасибо, только жалко, что она подписалась, а вы подписались кто-то где-то. Все равно приятно, спасибо.

«Я живу в Смоленске. Меня интересует ряд писателей и поэтов, родившихся здесь – Исаковский, Твардовский, Борис Васильев, Александр Беляев, Айзек Азимов. Почему вы не рассказываете о них? Мне кажется, их объединяет многое, кроме малой родины. С нетерпением ждем в Смоленске». Олег, вот это та причина – я говорю, что не могу много ездить. Но, может быть, в апреле-мае что-нибудь придумаем. Смоленск же близко, понимаете, это шесть часов езды хорошей. У меня там друзей много – замечательный издатель и журналист Андрюша Криволапов, мастер перевода и составитель лучшего сленгового словаря Саша Бушуев. Как он «Автостопом...» [«Автостопом по Галактике»] перевел! Гениальный переводчик! Да много друзей у меня там, и я надеюсь со всеми ими повидаться.

Что касается вот этого духа Смоленщины, «дорог Смоленщины» – очень разные все авторы все-таки. И я не склонен по каким-то имманентным, врожденным признакам их определять. Может быть, исключение составляет петербургская школа, ленинградская школа, которой я много занимался. Но архитектурный облик города слишком определен. Говорить о смолянах, о Смоленщине таким образом – думаю, нет основания. Хотя, наверное, если захотеть, можно найти некоторые черты сходства. Просто Твардовский очень от этой почвы зависит, очень ею детерминирован. Про Азимова, сами понимаете, такого не скажешь, к сожалению. Оторвался от корней старик.

«Почему Чехов почти не виден в своих произведениях?» Да он очень виден, просто он, понимаете, считал хорошим тоном писать с холодным носом. «За стол нужно садиться с холодным носом». Нужно быть равнодушным. Холоден, как врач. Он прячет очень часто свои мнения, хотя поздний Чехов иногда так по-библейски, по-толстовски откровенен. Прочтите рассказ «На святках» – что, там Чехов прячет свою позицию? Там описание этого мордатого Егора, где сказано: «Сама пошлость сидела за столом». Да, я думаю, что в позднем Чехове больше откровенности, потому что раздражение пошло через край, потому что очень его раздражали некоторые люди и типы.

«Что означает у Высоцкого «по-над пропастью»? Почему не «над пропастью»?» Я думаю, по размеру так подошло. Мне кажется, это тот случай, когда не надо особенно мудрствовать.

«Мне попалось интервью Шендеровича, где он называет вас другом. Правда ли это?» Да, для меня это очень лестно. Я с ним дружу многие годы, люблю его и, невзирая на все наши разногласия, никогда любить не переставал и не перестану. Люблю отдельно, независимо и его творчество, и его мужественную, рыцарскую, благородную, человеческую составляющую.

Как я понимаю, у нас никакого перерыва нет, мы договариваем ровно до нуля.

«Как вам претендент на «Оскар» «1917» и новый сериал «Дракула»?» «1917» я пойду смотреть в понедельник, в кинотеатр, куда всегда хожу смотреть по возможности американские и английские премьеры. Пока мнения не имею, понравится или нет – заранее сказать, увы, никогда нельзя.

Вот тут довольно интересный вопрос. «Объясните название романа «И поджег этот дом»?» А там же эпиграф есть, откуда взята эта цитата. Это богословское сочинение, совершенно конкретное.

«Как вы понимаете песню Галича...» Замечательная совершенно цитата: «А мы все ждем гостей нежданных?» Нежданные гости – это реминисценция из Мандельшама: «И всю ночь напролет ждут гостей дорогих». Это эмигрант, который ждет обыска («мы все сидим на чемоданах»), это ожидание славных ребят из железных ворот ГПУ.

«Будут ли новые лекции Юлии Кантор?» Ну а как же? Обязательно. Вот сейчас мы с ней обсуждаем тему о жизни в эвакуации; о том, как жила интеллигенция в Свердловске. Вышел же фильм «Танец с саблями» про Хачатуряна. Вот в этой же связи. Ну что, услышимся через три минуты.

[НОВОСТИ]

Д.Быков― Продолжаем разговор. Тут вот много занятных вопросов пришло только что, спасибо. Невзирая на вторник, вы мобилизовались. «Как вы считаете, почему Лавкрафт, который менее плодовит и, наверное, менее талантлив, чем Кинг, смог создать свой параллельный мир и почти религию с запредельными богами, пришельцами и ужасом, а гораздо более страшный Кинг своего параллельного мира не создал?»

Я бы с вами не согласился – он его создал, поскольку он придумал штат Мэн, как бы донес его на карту мира. Штат Мэн – ну бывал я в штате Мэн, не такое уж это страшное место, как вышло у Кинга. Но в вопросе вашем есть зерно, в том, что Лавкрафт – писатель гриновского, эдгара-повского, гоголевского направления. Лавкрафт похож на них и внешне, и внутренне. Он одержимый, что называется. Кстати, его сравнительно короткая жизнь, его совершенно серьезные оккультные увлечения... у Алистера Кроули это было маской литературной, а этот всерьез к делу подходил. Мне кажется, что это для Лавкрафта было такой манией и формой преодоления этой мании.

Я в Чикаго обязательно пойду (да это мне и для романа надо) в этот мой любимый музей страшный девиантного искусства, искусства таких аутсайдеров. Видел я там выставку Вельфли жутчайшую, там комната Генри Дарджера – поклониться как бы одинокому подвигу я всегда прихожу. Ну и вообще там очень интересные экспозиции, это не обязательно искусство сумасшедших. Это искусство инвалидов, искусство маньяков, иногда это просто искусство аутсайдеров, принципиальных одиночек, которые не вписываются ни в какие каноны. Это полезное впечатление. Две маленькие комнатки плюс полное хранилище дарджеровских рукописей или конструкция его комнаты.

Иногда человек избывает свою манию таким артистическим способом, и это наиболее вегетарианский способ. Чудовищная продуктивность, бесконечная графика Вельфли и его страшные ноты или цифры – это было лучше, чем его маньяество, когда его несколько раз заставали при попытках изнасилования, потом поместили в психушку, и он выписывал свою манию бесконечными рисунками и рядами цифр. Ужасно, но все же лучше, чем убивать или насиловать. Конечно, случай Лавкрафта гораздо более, опять-таки, вегетарианский, но он избывал свою манию, избывал свою трагедию.

Кинг – человек очень здоровый. Другой вопрос – это благодаря тому, что он пишет, он такой здоровый, как бы сбрасывая все это, или потому что он действительно просто человек с такими сильными генами, что ему это все не страшно, он сохраняет идеальную форму – и физическую, и творческую, невзирая на свои 73. Мне кажется, что Кингу просто повезло. Люди же пишут ужасы по двум причинам: либо потому что эти ужасы их переполняют, и они среди них живут, либо потому что они от них ограждаются. Я вот Кингу задал тогда этот вопрос, и меня потряс его ответ.

Я говорю: ««То, что вы занимаетесь этой темой, – это вас отгораживает от жизни, от ужаса, или притягивает к нему?» Он ответил: «До какого-то момента огораживает. Важно почувствовать момент, когда начнет притягивать». Как вы помните, он этого момента не почувствовал. Его сбил грузовик, за рулем которого сидел в сущности его герой. Но слава богу, дальше он как-то переключился. Он говорил, что, «поняв, что с этого момента я начал притягивать, я свой следующий роман назвал не «Cancer», а «Dream Catcher»». Не «Рак», а «Ловец снов». Это интересная мысль. Так что Кинг – здоровый человек, и всегда, когда вы читаете его книги, вы получаете запас стойкости и душевного здоровья, невзирая на все кошмары, которые там происходят.

«Вы как-то упомянули, что Чаплин презирал своего киногероя. Можно ли об этом подробнее?» Я не сказал, что он его презирал; я сказал, что он от него отличался очень сильно. Он бродяжку не презирает, он просто смотрит на него чуть свысока. Это я Валерия Попова однажды спросил, одного из, кстати, очень значимых для меня писателей, вот последняя его повесть в «Новом мире» мне опять очень понравилась – название не помню, «Моя история родины», или что-то в этом духе. Валерий Георгиевич большой писатель, настоящий. Будь ему хоть 80 лет, хоть 50, хоть 30, – он верен себе абсолютно. И вот я его спросил: «Вы так не похожи на своего лирического героя: он растяпа, а вы себе на уме». Он сказал: «Ну, Чаплин всю жизнь играл нищего и был миллионером», – сказал он с великолепным высокомерием. Я очень люблю Попова-человека и люблю его еще за то, что он такой четкий, и «четкий» у него – это всегда эпитет, наделенный позитивной окраской.

«Что в фильме «Зеркало» символизирует эпизод в типографии?» Да знаете, Тарковский на такие вопросы иногда отвечал: «Нет, иногда эпизод – это просто эпизод, собака – это просто собака, дождь – это дождь». Этот эпизод – «Зеркало» ведь мозаика такая, разбитое зеркало памяти, хотя смысл названия, по-моему, другой – тот, что мы – зеркало родителей, отражение их жизни, – но это такой важный эпизод из детских воспоминаний: он склеивает зеркало, склеивает память. Это было в его памяти, это важная краска к эпизоду, это важная краска к атмосфере. Как и странный прохожий – помните, в первом, совершенно мистическом эпизоде? Я, кстати, как-то Терехову спросил, а какая отпечатка имелась в виду, и она ответила: «Естественно, Сралин». И это очень понятно, но для меня вот этот эпизод в типографии, самый реалистический – это еще и важная краска в эстетике фильма. Там есть куски совершенно репортажные. Есть сны, сновидческая ткань, есть кинохроника, похожая на сны, есть лейтмотивы, а есть вот такая абсолютно прозаическая... Ну это как куски черно-белые и цветные.

«Несколько минут назад дочитал «Сиддхартху». Ведь это гениально! Почему школьная и университетская программы так мало уделяют внимания Гессе?» Я никогда не понимал такого отношения к «Сиддхартхе». По-моему, это не совсем проза, это трактат, как и «Игра в бисер», кстати. Гессе – прелестный писатель, прелестный человек, но мне он всегда казался немного скучноватым, хотя из всех германских прозаиков самым, наверное, в каком-то смысле живым. В смысле наименее умозрительным, но ничего не поделаешь, этих умозрений у него хватает. А уделяют Гессе очень много внимания, во всяком случае, «Степной волк» – абсолютно культовая книга для некоторого типа снобов, а снобизм, как я уже сказал, не всегда плохо.
«Каково ваше отношение к Анне Русс?» Очень нежное, мне очень нравятся его песни. Олег, чего вы, правда, не знает? Она же была нашей гостьей на прошлогоднем новогоднем эфире, очень жаль, чтоо ее не было сейчас. Но она часто, очень много гастролирует в Москве... Вы пишете из Майами – наверное, и в Майами вы сможете ее послушать. Нет, я очень люблю ее. Я еще ее ранние стихи очень любил, а песенки когда она стала писать, – это просто вообще очарование. Вообще Аня Русс – очень хороший человек.

Сразу посыпались приглашения. Ребята, спасибо вам огромное, но, как вы понимаете, злоупотреблять этим тоже не надо. Вот мы сейчас с вами общаемся, и нам весело.

«Вомбат в Эссене скучает по вам». Да, и я скучаю очень по нему, вомбату, с которым у нас сложились неформальные отношения: за рукав всячески хватал, на задних лапах плясал, Катьку вообще всячески полюбил. Да, вот к вомбату приеду, это было незабываемо: три часа пролетели как одно мгновение. Марио, вомбатолог, который там заведует вомбатом, Марио, вам шлю мои персональные добрые пожелания, потому что такое животное очаровательное! Там потом вышли его мама и папа, но они уже ленивые такие, любимцы публики. А этот резвый, бегает, ему год всего, бросается на всех, быкует, делает вомбачий звук характерный, не знаю, как его транскрибировать – кхх! – изумительный зверь.

«Как вам кажется, «Дракула» Стокера к вопросу о – качественная проза? Оправдана ли его популярность?» Популярность всегда оправдана, так не бывает, чтобы вещь была популярной незаслуженно. Либо она попала в нерв, либо она затрагивает моду, либо она соответствует каким-то тонким, еще не осознанным импульсам и страхам аудитории. Большой литературой я бы это не назвал. Но, понимаете, а что такое качественная литература? Литература, которая попала в нерв, уже по определению является качественной. Дарья Донцова, например, в нерв не попадает. Это, условно говоря, жвачка для глаз (есть такое определение, я не совсем его разделяю), но это литература для досуга. Мне, например, мучительно прочесть там хотя бы три страницы. «Дракула» – другое дело; конечно, это качественная беллетристика, но, конечно, тех смыслов, которые сейчас там обнаруживают, по-моему, нет. Я думаю, что это, скорее, случайная удача.

«Расскажите про сериал «The Servant». Что там все это значит, что это за няня, откуда она пришла, что это за секта, почему у героя занозы, почему он потерял вкус, что означает свет из холодильника?» Свет из холодильника – это цитата из старого анекдота: «Куда девается свет, когда его выключаешь?» Но я не думаю, что Шьямалан знает этот анекдот. «В предпоследней серии показывается, что девушка прислала резюме еще до смерти ребенка. Может быть, она как-то повлияла на трагедию?» Такие крючки (это называется «хук») раскиданы по всему пространству картины, чтобы можно было снимать два, а то и три сезона. Мне показалось, что при всей замечательной такой атмосфере некоторой извращенности, смещенности этого сериала, он недостаточно динамичен. Я посмотрел честно – чего не посмотреть, серия полчаса. У меня возникло ощущение все-таки некоторого... «спустя рукава» некоторой работы. Это все-таки не так динамично, не так бредово, как последний «Твин Пикс», не так плотно, как первый, и в общем, не очень увлекательно, хотя загадки раскиданы замечательные.

То, что девочка из секты – это довольно примитивный ход, лобовой, и мне не очень это интересно. Вот если бы она оказалась служительницей какого-то еще не описанного культа, какие бывают у Лавкрафта (кстати о) – вот это было бы забавно. Но в любом случае, некоторые ходы про утрату вкуса, вот эта постоянная такая обратная эстетизация с эстетикой безобразного, с приготовлением еды, с нарастанием отвращения к еде, занозы хорошо придуманы. Чем иррациональнее, тем лучше. Ведь понимаете, эти занозы – они не вписываются как-то в сюжет и не имеют рационального объяснения. Шьямалан большой молодец, я люблю очень «Шестое чувство», да и, в общем, «Знаки» не самая плохая картина. Последние две мне меньше понравились, но мне очень понравилась эта картина, забыл как она называется... «Визит», «Визит»! Как они приезжают к бабушке и дедушке, причем Шьямалан искренне считает, что это комедия, но сцена, когда голая бабушка лазает между столбов террасы (не примите за спойлер) – это шикарно, это шикарно.

«Расскажите о фильме «Щелкунчик и Крысиный Король»». Может быть, как-нибудь отдельно поговорим, потому что Андрей Кончаловский вложил туда больше и чем мы можем понять, и чем он сумел сформулировать. Там что-то очень болезненное, очень важное есть в этом фильме, в понимании фашизма. Я боюсь, что это такой крен в сторону вечного противопоставления культуры и цивилизации. Для него фашизм – это и есть наступление цивилизации. Крысы для него – это такие солдаты западного образа жизни, как это ни ужасно. Во всяком случае, получается так, может быть, поэтому картина не имела успеха. Хотя в американских университетах ее вполне себе показывают и любят анализировать. Нет, он вообще интересный, конечно, мыслитель, потому что в искренность некоторых взглядов Кончаловского я верю, хотя они совершенно для меня неприемлемы, но они мне интересны. Он вообще стал внешне очень похож даже не на отца, а на Томаса Манна. И многие взгляды его буквально корреспондируют с «Размышлениями аполитичного» – книги, которую я искренне ненавижу, но все равно перечитываю.

«Почему нам в школе подают как пример экзистенциализма «Чуму», когда яснее этот экзистенциализм отображается в «Постороннем»?» Знаете, Саша, это счастливая школа, в которой подают как пример экзистенциализма «Чуму». Обычно школьникам вообще об экзистенциализме не рассказывают. Да и кстати говоря, Камю не самый известный экзистенциалист, а если уж говорить о его экзистенциализме, то надо рассматривать «Миф о Сизифе», который, кстати, был бы для многих школьников очень утешительным чтением. Я своим школьникам всегда охотно рекомендую, потому что понять, что такое абсурд бытия, легче всего на примере этого выдающегося произведения. Что касается «Постороннего», я к этой книге испытываю известную враждебность: там жутко противный герой, простите меня все. Понимаю, что нехорошо переносить на героя какие-то свои эмоциональные проекции, но ничего не поделаешь.

«Можно ли лекцию об Адамовиче и вообще о поэтах «Парижской ноты»?» Давайте, в следующий раз обязательно. У меня не какого-то специального отношения к Адамовичу. Как поэт он не самый типичный представитель «Парижской ноты» – «Парижская нота» виднее всего на таких уж совсем эпигонах вроде Штейгера. Я склонен считать, что «Парижская нота» – это очень вторично и жидко. Но у них своя трагедия, что же делать? Мне в последнее время и Георгий Иванов разонравился именно потому, что однообразен крайне и чрезвычайно все-таки патетичен в такой афористично дешеватой. Есть шедевры, а есть все-таки инерция. Из всех поэтов французской эмиграции, таких ровесников Адамовича, интереснее всего, конечно, Поплавский. Но и у Поплавского очень много автоматического письма, инерционности. Вот, кстати, проза-то его – и «Аполлон Безобразов», и особенно «Домой с небес», – я вот как-то, пока в Штатах преподавал, читал, и тоска эта очень разряжалась от соприкосновения с ним, очень облегчалась от совпадения внутреннего. Нет, проза у него была гениальная, мне кажется. Вообще, у Поплавского такие стихи, как «Черная Мадонна» или «Белый пароходик», самые известные – они же, так получилось, и самые лучшие. Они совершенно гениальные:

И сквозь жар ночной, священный, адный,
Сквозь лиловый дым, где пел кларнет,
Запорхает белый, беспощадный
Снег, идущий миллионы лет.

Мне кажется, из всех апокалиптических стихотворений, где как-то угадывается новая мировая война и вот эти все миллиарды нулей, самое убедительное – это Мандельштам («Стихи о неизвестном солдате») и Поплавский («Черная Мадонна»). Совершенно гениальное стихотворение! И прав, конечно, Набоков, который в поздние годы покаялся перед ним. Я, честно говоря, думаю, что Кончеев, судя по двум его строчкам, которые мы знаем, конечно, и есть [Поплавский]. Вот это: «Виноград созревал, изваянья в аллеях синели. Небеса опирались на снежные плечи отчизны...» – это более Поплавский, нежели Ходасевич, так мне кажется.

«Как вам проза Ника Кейва?» Я в оригиналах не читал, но в переводах Кормильцева это было гениально. Не знаю, кому спасибо – Кормильцеву или Кейву. Если вы имеете в виду «И узре ослица Ангела Божия», другую я не читал прозу. Но у него и стихи выдающиеся.
«Главные идеи западной демократии – равноправие и толерантность, а не разделение людей на категории. Тем не менее очень часто можно увидеть у западников откровенное высокомерие и пренебрежение к собеседнику. За такими людьми не хочется идти». Жень, а вы не ходите. Зачем все время ходить за какими-то людьми? Надо же быть самостоятельным. Просто когда речь идет о разделении людей на категории, это не всегда высокомерие. Иногда это констатация факта.

«С чего бы вы посоветовали начать Фицджеральда? Я решил начать с «По ту сторону рая», с чего начал он и сам. Логичен ли такой подход?» Саша, не логичен. Надо начинать с шедевров, и ими же, может быть, и ограничиться. Я бы начал с «Ночь нежна», потому что «Великий Гэтсби» очень трудная книга, она такой своеобразный двойник «Зависти» Олеши, а «Зависть» должен читать очень опытный читатель, уже понимающий, как эта ткань сплетена. Поэтому лучше начинать с «Ночь нежна», как я в свое время ее читал – в Артеке я ее читал, на пляже, поэтому легко мне было представить, что я где-нибудь там на Ривьере. Это вообще такая курортная книга, книга Золотого века, хотя уже со всей горечью последующей. «Ночь нежна», «Tender is the Night» я люблю больше всего. «Великий Гэтсби» – это настолько очаровательный роман, такой гениальный, легкий, играющий, такой умный, такой ненавязчивый.

Понимаете, Фицджеральд играючи делал все, над чем так мучительно потел Хемингуэй. Хемингуэй гордился, то он крошечный рассказ «У нас в Мичигане» переписывал три дня, а Фицджеральд сел бы и написал за полчаса. Он птица певчая, понимаете? Он все так легко делал, так волшебно. Он в этом смысле похож на Капоте, мне кажется. Так что рассказы неплохие, особенно, конечно, в переводах Владимира Харитонова, если вы не читаете на языке оригинала. Вот уж кто действительно дух Фицджеральда передавал, по-моему, бесподобно, но лучше всего в оригинале его читать. Фицджеральд какой-то такой, понимаете, наименее переводимый, потому что наиболее интонационный, и очень, очень звонкий и легкий.

«Почему Берггольц после возвращения из тюрьмы постоянно пишет в дневнике: «Я еще не вернулась оттуда». Что ей дал этот опыт?» «Что дал» – довольно кощунственная постановка вопроса, а что, так сказать, «почему не вернулась оттуда?» – ее освободили, а не она освободилась. Это как с Польшей, понимаете, как с Боровским. Его освободили из концлагеря, а это тоже унижение, хотя жизнь дарована, и слава богу, что дарована, но он не сам освободился. Польша была захвачена и освобождена – оба раза пассивный залог, и это не способствует быстрому заживлению психологических ран. Ведь Берггольц не была реабилитирована. Ее восстановили в партии, но считать себя победительницей в этой ситуации она не могла никак. Это страшная ситуация, и по моим ощущениям, Берггольц никогда не успокоилась, не простила, не избавилась.

«Спасибо за разговор с Жуковым». Вам спасибо. «Есть ли параллели в теории воспитания Руссо и Стругацких?» Олег, трудно сказать. Наверное, есть, что все-таки и те, и другие – прогрессоры и просвещенцы – верили в гармонический идеал человека и в то, что в здоровых условиях человек будет развиваться здоровым и гармоничным. У Достоевского не так: у Достоевского чем здоровее условия, тем более активно и нагло расцветают все цветы, в том числе цветы зла. Стругацкие были, конечно, более рациональными ребятами, как мне кажется, чем большинство их современников.

«Разговор с Макаревичем потрясающий, никого не слушайте». Да, спасибо. Я тоже, в общем, считаю, что Макаревичу не надо притворяться более дружелюбным, чем он есть. Он в песнях совершенно открыт. «Чувствуется, что у вас обоих не столько добрые отношения, сколько иное отношение к жизни». Оно иное в том именно смысле, что мы... как бы сказать? Мы знаем разные крайности, были их свидетелями, и поэтому бываем довольны даже малым добрым отношением. Не ждем от людей слишком многого в том смысле, в каком я вообще могу о нас с Макаревичем говорить «мы». Все-таки он кумир моей молодости, и дело не в том, что у нас там 14-15 лет разницы, а в том, что я семиклассником уже орал «мы в такие шагали дали, что не очень-то и найдешь».

«Какую роль сыграет воскрешающий камень в новых книгах Роулинг?» Пока не знаю. Я знаю, что Дельфи, скорее всего, погибнет, как погиб Мордаунт, а что там будет дальше, не знаю. «Вернется ли Сириус Блэк?» Она сказала, что да.

«Нравятся ли вам «Темные времена» про Черчилля, с Гэри Олдменом в главной роли?» Очень! Выдающееся кино.

«Сильно романтизирован Дракула у Стокера?» Да, конечно, там еще не ясно было, что это просто комар. «Как на это повлиял Гэри Олдмен и как вы относитесь к Киану Ривзу?» Не настолько его знаю, чтобы о нем серьезно говорить.

Еще за одно доброе приглашение вам спасибо. «Когда выйдет роман Ивана Чекалова?» Вот не знаю, но по моим ощущениям он сдан в печать и все там в порядке. Он практически готов.

«Любому ли писателю свойственен талан к публичному выступлению?» Да большинству писателей это не то что не свойственно, а враждебно. Как мы знаем из Гейне: «Театр неблагоприятен для поэта, и поэт неблагоприятен для театра». Если поэту свойственен артистизм... Я помню, как Петя Гудков, замечательный журналист и мой сокурсник после выступления Евтушенко сказал: «Иногда для поэта хорошо быть актером. Но чаще плохо». В случае Евтушенко это было хорошо. Артистизм чтения вообще поэтам редко свойственен – поэтам свойственно либо петь, гнусавить, как Бродский и его адепты, либо читать подчеркнуто прозаизированно, как Самойлов. А есть вообще бормочущие поэты, но бормотание Хлебникова действовало сильнее. Может быть, это было единственной возможной манерой его чтения. Просто я это к тому, что иногда настоящий талант публичного выступления заключается в том, чтобы не иметь к этому никаких талантов, чтобы с максимальной непосредственностью себя вести.

«Не кажется ли вам Ремарк писателем всего двух или трех приемов, который зато владел ими гениально. Его немецкий кажется мне самым простым». По-немецки я не читаю, не могу судить. Но с одним, безусловно, согласен: Ремарк владел ограниченным кругом приемов, но что надо заметить: он все время пытался выйти за этот круг. Он написал «Искру жизни» – роман совершенно другой природы, он написал «Ночь в Лиссабоне» с потрясающе точным анализом фашизма, хотя, казалось бы, Ремарк – не мыслитель. Но нет – мыслитель... Я уже не говорю о том, что «На Западном фронте без перемен» – самый известный его роман – самый нетипичный, ничего похожего на «Жизнь взаймы», на «Три товарища», на «Триумфальную арку». Нет, он, конечно... «Черный обелиск» вообще особняком. Он пытался пробовать разное – другое дело, что не все получалось, так все-то и не должно получаться, мне кажется. Универсальность такая – это примета таланта, а не гения. Гений умеет несколько вещей, и очень незначительное их количество, узкое. Узкий сегмент.

«Возможно ли понять Достоевского, если я атеист?» Знаете, мне кажется, Достоевский сам был как минимум агностиком. У меня есть ощущение, что бога он не видел. Он чувствовал, что бога он не видит. Это, знаете, как Ходасевич сказал о Брюсове: «Его смущало, что он ходит, как в лесу, там, где остальные видят что-то». Мне кажется, что не видит каких-то вещей Достоевский и пытается их понять через падение. А зачем кого-то убивать, чтобы увидеть бога? Бога и так некоторые видят, и ничего.

«По вашему совету прочитал «Когда я умирала» Фолкнера. Это великолепно. Когда читал, чувствовал горечь и сожаление, а когда пересказывал жене, не мог удержаться от смеха». Вы совершенно правы, и гениальная (по-моему) инсценировка, которую делал Карбаускис и которую он поставил, вызывала в зале и катарсис, и смех, а уж как там играла Германова! А финальная сцена, когда этот призрак Германовой приходит и садится со всеми послушать патефон! Господи, какой это был спектакль! Но это и роман, конечно, – очень адекватное прочтение. Я «Йокнапатофу» сейчас пойду смотреть в Маяковку, интересно.

«Очень люблю сложные композиционно, повествовательные романы. Подскажите что-нибудь с такой же сложной структурой?» Ну вот Данилевский, Марк Данилевский. Самая сложная структура, которую я знаю, – это его роман «Only Revolutions». Сейчас его, кстати говоря, Катька переводит. Это, конечно, задача титаническая, я бы не взялся. Но молодой человек должен браться. Как говорил Евтушенко: «Пока вы молоды, старайтесь поднимать большие штанги».

«Почему Горький на протяжении юности не мог получить образования при всем своем интеллекте?» Ну что вы, он еще как его получал. Только, знаете, это как у Маршака того же:

Но младшая деда поздравила с внучкой:
Писать научилась она самоучкой.

Горький – гениальный автодидакт, самоучка во всем. И писать сам выучился, много читая. Он читал много и обладал феноменальной памятью; как выражался его дед, «память, слава богу, лошадиная». Он помнил какие-то дикие детали по Ходасевичу, которыми загромождена была его память; он сам страдал очень от ее захламленности, многое писал, чтобы забыть, как бы выбросить. Так написана вся книга «Заметки из дневника. Воспоминания», которая вся состоит из страшных, омерзительных и постыдных воспоминаний. Гениальная книга, по-моему; лучшее, что он написал. Ну плюс примыкающие к ней рассказы – «Мамаша Кемских», «Городок»... Ах, Господи, помилуй. Он, конечно, не желал получать образования систематически, потому что систему сам наметил.

«Мне кажется «Empire V» интересной книгой, не имеющей фабулы. Характерно ли это для прозы Пелевина в целом?» Пелевин – великий новеллист. Мне кажется, что у него фабульный заряд достаточен для новеллы, а роман всегда распадается на цепь новелл, как было в «Жизни насекомых», как было в «Чапаеве и Пустоте». Наиболее гармоничным романом мне кажется «Generation P», а лучшим – «Числа». «Числа», по-моему, вообще шедевр.

«Общаясь с молодежью немного за двадцать, заметил устойчивое нежелание развивать смешную тему долее пары минут. Разговор сразу уходит. Может быть, молодость торопится охватить все без разбору?» Нет, просто они не очень склонны к шуткам, к иронии. У них еще такое довольно детски серьезное отношение к жизни. Мы хохмим часто от безысходности. Вот об этом я и пытаюсь сказать, повторяя, что анекдот – рабский жанр. А они не рабы, и у них такое отношение.

«Видите ли вы в «Парфюмере» влияние Кафки?» Неа. Мне кажется, не то.

«С удовольствием послушал ваш разбор «Войны и мира». Спасибо, Гена! Это Гена Добрушин, замечательный поэт. Кукушка хвалит петуха, но это немного не тот случай. И прозаик хороший, кстати. «Интересно ваше мнение о Гюго и романе «Отверженные». Главный герой очарователен, и вообще герои Гюго остаются с читателями, как маяки. Нельзя ли лекцию о романтических героях французских писателей?»
Очень разные все. Я думаю, что самый романтический герой – у натуралиста Золя, который совсем романтиком не был. Что может быть романтичнее Сильвера и Мьетты? Если брать романтизм в его классическом понимании, то как раз мне кажется, что Гюго он мешал, потому что культ Наполеона, от которого он так и не избавился, дико раздражал Толстого, поэтому Толстой так полемически заострил антинаполеоновские темы в «Войне и мире». Что касается романтических героев Гюго, то как раз его романтические герои мне нравятся меньше. Мне больше нравится, если на то пошло, такие герои, как епископ Мириэль или Гуимплен. А Жан Вальжан тоже не очень романтический герой. Давайте называть вещи своими именами: романтический герой – Жавер, редкая сволочь, прости господи. И кончает с собой, как и положено романтическому герою, потому что высшая точка могущества – это самоубийство.

«Я иногда не понимаю, какой смысл в классических произведениях. Считаю себя полным идиотом. Это придет со временем с читательским опытом?» Нет, если вы умеете еще считать себя идиотом, все хорошо. На самом деле, смысл классики тем и прекрасен, что он не может быть понят до конца и универсален. Что есть множество подходов, есть множество толкований, и ни одно классическое произведение не может быть исчерпано. Это и делает его классическим.

«Будет ли выпуск о Горенштейне в серии «НеНобель»?» Великолепное предложение. Теперь уж, наверное, придется. Хотя Горенштейн и не претендовал на Нобеля и понимал, что не дадут. Хотя Елинек – писатель такой же неприятный, а Нобеля получила. Просто понимаете, Горенштейн – совсем не европеец, и он не вписался в Европу. Может быть, в этом проблема.

«Почему Мольеру было нужно знать реакцию кухарки на его пьесы?» Я не знаю, я при этом не был. Но мне кажется, что, если ему это зачем-то было нужно, видимо, его просто интересовала реакция массового зрителя. Об этом я ничего не знаю.

«Можно ли сказать, что Борис Рыжий – лучший поэт своего поколения, как говорил Евгений Рейн, или есть кто-то сильнее и точнее его?» Да я думаю, что любые попытки назначать номер один в литературе бесплодны, это не чемпионат. Хороших поэтов было много в этом поколении, и судьбы их были часто трагическими, ничего не поделаешь. Потому что и время было чрезвычайно трагическое.

«Как вы относитесь к саентологии?» С брезгливостью.

Просят отреагировать на разные формы хамства. Неа. Вы реагируйте, мне этого совершенно достаточно, хотя и вы напрасно реагируйте. Знаете, мы же придаем им статус; тому, что они говорят. Если я последовательно не упоминаю какого-то человека – это я его стер просто, и все его попытки существовать выглядят довольно смешно.

«Как вы думаете, «Милый друг» Мопассана – это черная комедия? Как бы вы определили жанр романа?» Понимаете, под романом-фельетоном нельзя понимать юмористический роман. Роман-фельетон – это роман, печатающийся в газете. Но, безусловно, это фельетонный роман; роман такой довольно поверхностной сатиры, и тип, который туда уложен – вот что меня больше всего пугает, – тип этот оказался не вечным. «Милый друг» – самый известный роман Мопассана – может быть, потому что он самый легко читающийся, но это не вечный роман. Это не роман, который... как бы сказать... Жорж Дюруа не стал тем, чем стали, допустим, Швейк или Веничка, или Уленшпигель. Жорж Дюруа не нарицательный персонаж, потому что, видимо, отношение Мопассана к нему амбивалентно. Жорж Дюруа это немного и автопортрет, «Cher Ami» – это, конечно, портрет такого порхающего, ищущего только успеха, умного, схватчивого фельетониста и любовника. Но это еще и такое животное. Мопассан его и любит, и презирает, и видит в нем себя, и ненавидит, и боится. Мне кажется, в силу амбивалентности этого персонажа он и не стал каким-то вторым я. Он не стал нарицательным. У Мопассана нет ни одного героя, кроме, может быть, Жана из «Жизни», который был бы, так сказать, самоценен, который бы воплощал собою законченный тип.

Мопассан – мастер фабул, а герои его, как правило, либо плосковаты, либо заемные. Трудно сказать, что вот он... Пожалуй, Поль Бретиньи. Или, может быть, Иветта – такой тип девушки, одновременно наивной и развращенной, и не поймешь, развратна она или невинна. Жорж Дюруа – это такой, мне кажется... Да и вообще этот роман довольно поверхностный, не лучшее, что он написал. «Монт-Ориоль» – то ли дело «Монт-Ориоль»... Когда Христиана ему говорит: «Желаю вам счастья», – это просто чудо какое-то.

«Почему Добычин пренебрежительно отзывался о Тынянове?» Он один раз отозвался о нем пренебрежительно, в переписке с подругой, недавно опубликованной. И этот отзыв такой... Господи, о ком Добычин отзывался хорошо? Он мог снисходительно отзываться о людях, а писатели были ему вообще малоинтересны. Наверное – там, кстати, и сделана такая приписка в комментариях, – что Тынянов его чем-то лично обидел. Да, это вполне могло иметь место. А вообще мне кажется, что отношение Добычина к другим авторам было как-то очень уж лично окрашено и во многих отношениях зависело от его непризнанности, одиночества; может быть, от его глубокой психологической угнетенности. Потом, очень высокая самооценка, конечно.

«Как вы думаете, Эмили Дикинсон устраивала ее собственная судьба? Она осознавала, что является гениальным поэтом?» Устраивала. Эмили Дикинсон – пример великолепной самодостаточности.

«Считаете ли вы, что с философией как наукой должен знакомиться каждый студент?» Не только не должен, это вообще должно быть уделом немногих. Зачем? Тот, кому нужно. Вообще я считаю, что над выбирать дисциплины, как в западном вузе выбирает их подавляющее большинство. Там студент сам решает, какие курсы ему брать. Он может брать курс из биологии, может из геронтологии, может из научной фантастики, истории ее, а может вообще взять какую-нибудь экзотику вроде уйгурского языка, это их проблемы.

«Близки ли вам интерпретации Някрошюсом пьес Шекспира?» Если какие-то и близки, то Някрошюса. Я вообще считаю, что Някрошюс был величайший театральный режиссер из всех, кого я когда-либо видел. Самый прямой наследник Станиславского, потому что такой же радикальный новатор. При этом это не психологический театр, конечно. Но конструктивные его решения... Вот два было, по-моему, великих режиссера, одновременно работал, два великих режиссера – Любимов и Някрошюс, и мне кажется, что конструктивное сценическое решение «Гамлета» Любимова так же гениально, как сценические решения Някрошюса. Но там, конечно, не только Любимов. Боровский – вот, понимаете, я всякий раз, когда вижу Смехова или Демидову, не понимаю, как вот эти люди могут среди нас ходить; люди, которые играли в этом спектакле, величайшем «Гамлете» всех времен и народов.

Мне очень нравился и спектакль Някрошюса «Гамлет». Мать вытащила меня на него. Но «Макбет» мне нравился больше. Да вообще у Някрошюса все было счастьем, понимаете? Было счастьем просто это смотреть. Мы недавно с Мишей Ефремовым вспоминали, как дядя Ваня при словах «надо работать» берет и тащит гирю... Да мне даже этот его «Нос» гоголевский с «бибисом», с этой игрой насчет носа и члена казался гениальным, при всей его капустнической природе. Да, и не поставленный «Король Лир» («Идем смотреть Някрошюса, «Короля Лира») – это болезненная такая в нем сидела нота, но все равно гений. Все, что делал Някрошюс, было гениально.

Давайте про Кедрина. Значит, Дмитрий Кедрин – поэт, на мой взгляд, недооцененный, поэт очень таинственный. Таинственно в нем все: его биография, его смерть, обстоятельства этой смерти в сентябре 1945 года, когда его видели в пивной с совершенно неожиданным человеком, с поэтом, с которым он не должен был, совершенно не собирался в этот день встречаться. А потом выбросили его с поезда на совершенно другом направлении, не там, где он ехал к жене в Мытищи, а в совершенно другую сторону; по-моему, где-то под Выхино. Как он попал в этот поезд, почему он туда сел? Почему он поехал, почему на лице его, как вспоминает жена, которая видела все-таки его перед похоронами (он в закрытом гробу был похоронен), было такое выражение чудовищного ужаса. Его, скорее всего, сбросили с поезда, потом кто-то подбросил его документы; говорят, что это была интрига из-за квартиры. Но таинственная история, непонятная; одна из тех тайн, которые притягивают.

И притом действительно, что это с ним случилось на взлете, он уходил на высший творческий взлет. И таинственная история его скрываемого дворянского происхождения, его полугодового заключения, я не помню, где именно, но где-то в ранней юности до переезда в Москву. Он поэт таинственный прежде всего потому, что он как-то жил совершенно наособицу, в полном таком литературном и культурном одиночестве, но при этом его влияние на молодых было огромно. Коржавин был одним из его воспитанников. Он вел литобъединение и что-то умудрялся транслировать.
Вот в Кедрине очень интересная шла постоянная внутренняя борьба. С одной стороны, он эпический поэт, поэт сюжетный, повествовательный, балладный. Я не знаю лучше баллады, чем его «Приданое». Это маленькая поэма, вариация на тему бродячего сюжета, который он взял у Гейне из баллады «Поэт Фердуси». Я наизусть знаю «Приданое», очень высоко его ценю и всегда со слезами его читаю... По крайней мере, с дрожью в голосе. Понимаете, там история о том, как дочка Фердуси к нему, говорит, что женихов нет – денег нет, Фердуси соглашается:

«В вашем сердце полной чашей
Ходит паводок весенний,
Но, увы: к несчастью, ваши
Справедливы опасенья.
В нашей бочке – мерка риса,
Да и то еще едва ли.
Мы куда бедней, чем крыса,
Что живет у нас в подвале.
Но уймите, дочь, досаду,
Не горюйте слишком рано:
Завтра утром я засяду
За сказания Ирана,
За богов и за героев,
За сраженья и победы
И, старания утроив,
Их докончу до обеда.

...

Шах прочтет и караваном
Круглых войлочных верблюдов
Нам пришлет цветные ткани
И серебряные блюда,
Шелк и бисерные нити,
И мускат с имбирем пряным,
И тогда, кого хотите,
Назовете вы желанным».

Он пишет, пишет: «Чередой проходя лета, дочка ждет, Фердуси пишет». Труд колоссально разросся, Фердуси уже старый.

«Вы оставили, Фердуси,
В старых девах вашу дочку».

И вот Фердуси наконец отсылает книжку шаху, а шаху не до нее:

«Я пришел к моим невестам,
Я сижу в своем гареме.
Тут читать совсем не место
И писать совсем не время».

Потом дошли у него руки, дочел он поэму «Шах-наме»:

Вот посол, пестро одетый,
Все дворы обходит в Тусе:
«Где живет звезда поэтов –
Ослепительный Фердуси?»

Шах прочел и прислал ему все, «тридцать войлочных верблюдов», но тут:

Стон верблюдов горбоносых
У ворот восточных где-то,
А из западных выносят
Тело старого поэта.
Бормоча и приседая,
Как рассохшаяся бочка,
Караван встречать – седая –
На крыльцо выходит дочка:
«Ах, медлительные люди!
Вы немножко опоздали.
Мой отец носить не будет
Ни халатов, ни сандалий.
Если шитые иголкой
Платья нашивал он прежде,
То теперь он носит только
Деревянные одежды.
Если раньше в жажде горькой
Из ручья черпал рукою,
То теперь он любит только
Воду вечного покоя.
Мой жених крылами чертит
Страшный след на поле бранном.
Духа [Джинна] близкой-близкой смерти
Я зову моим желанным.
Он просить за мной не будет
Ни халатов, ни сандалий...
Ах, медлительные люди!
Вы немножко опоздали».
Встал над Тусом вечер синий,
И гуськом идут оттуда
Тридцать странников пустыни,
Тридцать войлочных верблюдов.

Это же поэма не о неблагодарности шаха. Это поэма о том, что всякая поэзия – единственная награда сама себе, и любая попытка увидеть, получить за нее что-то в мире, обречена. Это приношение, которое падает в бездну. Понимаете, «джинна близкой-близкой смерти я зову моим желанным»? С миром духов это контактирует, а с миром людей – никак.

Мне кажется, это самоощущение было очень присуще Кедрину. Он действительно думал, что это все падает в пустоту. В его жизни так и было: он первую книжку – «Русские стихи», – урезанную вчетверо, издал только в 1940 году, и никто ее не заметил. Война как-то его легализовала. Правда, он сумел напечатать «Зодчих», и многие не понимают, как поэма, столь критичная по отношению к Ивану Грозному, могла в то время в журнале, в альманахе появиться. Думаю, что не обратили внимания просто, не поняли толком. То, что «Зодчие» – поэма резко антитоталитарная и со всей страстью направленная против этого тоталитарного монстра, против Сталина в частности, конечно, потому что культ Грозного был Кедрину глубоко омерзителен. Конечно, это подвиг художника.

Но важно здесь еще вот что. Для Кедрина тема человека искусства, который решает свои частные задачи и строит свои храмы даже не богу, а строит их вдохновляющему его какому-то высшему творческому началу, не заботясь ни о цели, ни о поощрении, ни об эпохе, ни о чем, – вот это была кедринская мысль очень высокая и для этого времени совсем не характерная. Это мысль о великой самодостаточности художника, который не может рассчитывать ни на ответ современников, ни на покровительство власти.

Что еще в нем очень важно? Понимаете, в нем все время эпос и лирика боролись, но лирика у него тоже прекрасная. Проблема в том, что лирика его всегда обладает какой-то внутренней горькой трагической неуверенностью, сознанием своей неуместности, тогда как в эпосе он демонстрирует силу, уверенность, потрясающее владение стихом. Кстати, лирические стихи у него бывают довольно небрежными, иногда довольно вторичными. Понимаете, мне всегда ужасно нравилось его стихотворение «Соловей»:

Несчастный, больной и порочный
По мокрому саду бреду.
Свистит соловей полуночный
Под низким окошком в саду.
Свистит соловей окаянный
В саду под окошком избы.
«Несчастный, порочный и пьяный,
Какой тебе надо судьбы?

...

Молчи, одичалая птица!
Мрачна твоя горькая власть:
Сильнее нельзя опуститься,
Страшней невозможно упасть.

...

Но в час, когда комья с лопаты,
Повалятся в яму, звеня,
Ты вороном станешь, проклятый,
За то, что морочил меня!

Мне кажется, вот это обращение к соловью – это обращение к своему лирическому дару, который, конечно, его морочил. В стихах у него обычные темы – жалоба на прошедшую молодость, гениальное стихотворение «Какое просторное небо! Взгляни-ка...», где мысль о смерти, такая автоэпитафия, жажда вечного покоя, не характерная совершенно для советской традиции. Но вот эта ненависть к себе, к своим интеллигентским метаниям, к своей робкой душе – она у него побеждается мощным эпическим началом, которое есть в его драматической поэме «Рембрандт» (там тоже тема художника, независимости и самодостаточности его), которая есть в «Приданом» и которая есть в «Зодчих». Вот это тот случай, когда поэзия, переходя в эпос (это очень принципиальный случай, единственный в русской литературе), не является ретардацией. Когда фабула, наоборот, укрепляет поэта. Когда тема лирической неуверенности и сомнении в своем праве на существование снимается сюжетной поэзией с ее мощным победительным смыслом, с ее могучим владением всеми своими возможностями. Пожалуй, только Павла Васильева можно поставить рядом с ним. Конечно, Кедрин – один из величайших поэтов своего времени.

Ну а мы услышимся через неделю, пока.