Нет смысла гадать, что в голове у председателя жюри 73-го Венецианского фестиваля Сэма Мендеса, режиссера «Красоты по-американски» и «Кванта милосердия». Но кто бы ни получил «Золотого льва», «Рай» — фильм выдающийся. Неожиданный. И один из самых интересных на фестивале и в этом году.

1942-й, русская эмигрантка княгиня Ольга (Юлия Высоцкая) попадает в парижский карцер — за то, что укрывала еврейских детей; ее участие в Сопротивлении пока не доказано, но усатый и пузатый шеф полиции Жюль (Филипп Дюкен) собирается его доказать с применением чисто гестаповских мер, хоть толстяк и кичится непричастностью к гестапо. Ольга ужасно боится боли, ей кажется, что не то что под пытками, а замахнись флик — она бы всех сдала, и она предлагает Жюлю себя в обмен на свободу. Тот — похотливый, жовиальный, настоящий француз — соглашается, но сделка срывается: на глазах маленького сына Жюля казнят члены Сопротивления, Ольга отправляется в концлагерь, где так пугавшая ее физическая боль присутствует ежедневно. В тот же лагерь с финансовой инспекцией приезжает командированный лично Гимлером (Виктор Сухоруков) штандартенфюрер СС Гельмут (Кристиан Клаусс). Этот ариец, аристократ и умница не из тех «фармацевтов, мясников, пекарей» и прочих «обычных» людей, что служат в гестапо ради наживы и удовлетворения садистских наклонностей. Он — палач идейный, кичится историей своего рода и свято верит в возможность германского Рая на Земле — пусть для этого и придется уничтожить миллионы: «Мы знали, что совершаем преступление. Оно было нашим жертвоприношением во имя Рая». В Ольге он узнает старинную знакомую, с которой в 1933-м провел незабываемую ночь в Тоскане.

Такова вкратце завязка «Рая», который лучше всего смотреть, не зная заранее ничего. Идеальный рецензент ограничился бы фразами: «восхитительный актерский ансамбль» (кроме уже упомянутых артистов, главные роли играют Вера Воронкова — барачная капо Роза, Петер Курт — комендант лагеря Краузе, Якоб Диль — армейский товарищ Гельмута Фогель), «прекрасная операторская работа» (оператор Алексея Балабанова и «Белых ночей почтальона Алексея Тряпицына» Александр Симонов), «мощный антифашистский выпад». Но я не идеален (в конце концов, именно человеческое несовершенство, как подмечает Гельмут, не позволило гитлеровской Германии победить), так что предупреждаю: дальше возможны спойлеры.

«Рай» полон сюрпризов. Настраиваешься на исторический кинороман, а попадаешь в полистилистичное (но при этом цельное) произведение — с мистикой, парадоксами, провокациями. Строгий, жесткий и энергичный фильм; в то, что его автору 79, поверить крайне сложно. Раскованный каталог экспериментов с формой: так Жюль, Ольга и Гельмут рассказывают свои истории от первого лица уже за чертой, и их потусторонние монологи выглядят то ли как интервью на кинопробах, то ли как допрос в стерильном полицейском участке. Концлагерные эпизоды доводят до физической дурноты документальным реализмом. Воспоминания о лете в Тоскане — микс игривой стилизации под немое кино и томного висконтианства. Также раскован Кончаловский и в монтаже идей. Он, давая слово Гельмуту, снайперски формулирует, что нацизм начинается там, где слишком патетично говорят о морали, духовных ценностях и историческом наследии. Он не сдерживается в изображении человеческих «несовершенств» — в бараках «свои», «блокóвые», «капо» действуют безжалостней нацистского начальства, — но умудряется понять и простить героев. Он не боится шоковых ходов, и сильнее сцен с насилием об удушающем кошмаре лагеря говорит диалог Розы и Ольги: «Приласкаешь меня? — А ты что за это? — Сигареты две». Обычная жизнь в аду. Кончаловский не заблуждается и на предмет спасительной силы культуры. Гельмут тонок, умен, прекрасно образован и влюблен в русскую литературу — странною любовью: листая прижизненное издание Чехова, он заинтересованно выслушивает известие о том, что на днях в газовую камеру отправили 67-летнюю Дуню Эфрос, некогда — возлюбленную и несостоявшуюся невесту Антона Павловича. Получается, смысл не в культуре, а в том самом несовершенстве — силу может сломить только слабость, приятие изъянов способно удержать от диктатуры.

В финале Кончаловский позволяет отчаянно сентиментальный ход, раздражающе резкий — по контрасту с предшествующей эмоциональной сдержанностью. Даже если это изъян, хорошо, что он есть.